– Ба, полковник! – узнал Пец. – Вы очень кстати!

Волков был без кителя, в разорванной рубашке, весь усыпан серой дрянью. Он остановился, тяжело дыша.

– Вы?! – яростно выдохнул. Один момент казалось, что он трахнет директора поднятым стулом. – Вы знали – и… Да вас за это!..

– Сейчас не об этом, Петр Максимович. – Пец вспомнил наконец имя этого человека. – Прежде всего: как в башне, можно ли проникнуть наверх? Есть там еще кто-то?

– Из моих никого. – Полковник опустился на свой стул. – Установки только… такие машины! Да за одно это вас расстрелять!.. – Перевел дух, добавил понуро: – В башню сейчас только за смертью идти. В осевой еще ничего, хоть и штормит, а во внешних слоях все трещит и сыплется, не пройти.

– Но вот вы и ваши герои – проскользнули, – не без яда заметил Буров.

– Так! – Валерьян Вениаминович хлопнул в ладони. – Две минуты на выработку плана – и действовать!

Это был прежний Пец, даже помолодевший – с блеском расширившихся глаз, подтянутым одухотворенным лицом, уверенной речью и жестами. Зискинд подумал, что таким не видел его. Никто не видел его таким (разве что Корнев один раз, когда он ворвался к нему с идеей ГиМ) – потому что это был человек, достигший высшей ступени понимания. Валерьяна Вениаминовича не пугали сейчас ни грохот катастрофы, ни опасность, ни ответственность.

План выработали быстро: Бурову, который знал, где находится регулятор и как с ним управиться, подняться туда, отключить или усмирить; Волкову – собрать своих разбежавшихся помощников, сформировать четыре группы, которые одновременно, по сигналу – выстрелом из пистолета – разобьют датчики на лебедках. Две возможности удержать Шар.

– А мы с Юрием Акимовичем здесь, в резерве.

Все было решено под грохот и водянистые колыхания пространства. Волков убежал собирать своих.

– Теперь вы, Витя. Возьмите вот стул, прикройтесь.

Секунду Буров и Пец смотрели в глаза друг другу. Виктору Федоровичу было что крепко сказать директору напоследок («Тоже мне король Лир – папа Пец, Хрыч, куда к черту! Так напорол…» – мелькнуло в уме). Но вместо этого он вдруг шагнул к Валерьяну Вениаминовичу, обнял его – и они расцеловались, как друзья, которым больше не увидеться. Потом Буров через бомбардируемое обломками пространство пошел к арке.

Возможно, ему лучше было бежать – только он не мог бежать. Душа была охвачена восторгом и ужасом; но ужас этот не имел ничего общего с животным страхом боли и смерти, от него не смешивались мысли и не дрожали колени. Осколки бетона барабанили по днищу стула над головой, задевали бока, падали около ног. Вокруг творилось такое, что юлить не имело смысла: разбушевавшееся НПВ каждым своим шевелением могло скомкать его, порвать, стереть в пыль. И сознание того, что не имеет смысла предугадывать опасности, а надо просто идти и делать, что намерился, – придавало Виктору Федоровичу спокойствие и силу.

И он дошел – сначала до арки, а там и до входа в средний слой. Скрылся в нем.

– Может, и я пойду, подстрахую? – неуверенно предложил Зискинд. – Мало ли что…

– Не следует проявлять отвагу через силу, – спокойно и без желания обидеть сказал Пец. – Ничто не следует делать через силу. Вам ведь не хочется идти. И не нужно, он дойдет.

«А вы?» – вопросительно взглянул на директора Зискинд – но не сказал, поняв, что Валерьян Вениаминович снова отключился, думает о своем, глядит туда, куда ушел Буров.

«Когда люди многое делают через силу, стихии воздают им тем же. Мы живем в прекрасном и яростном мире, Платонов прав. Но, пожалуй, все-таки в куда более яростном, чем прекрасном. Не людям увеличивать его ярость – в этом они ничто перед вселенской мощью. Мир, природа ждут от них вклада другим – прекрасным. Тонким, возвышенным, продуманным, умным. Энергия и вещества, которыми, как нам кажется, мы владеем, у нас не свои, а это – свое. Этого, красоты-тонкости, без нас не будет – ни в местных процессах, ни в мировых. А объекты, даже и планеты – лишь мгновенные состояния процессов. Образы событий. Я немало ошибался, да ошибались и мы все, сомневались, искали, меняли мнения и решения, разочаровывались, переделывали. Вероятно, я нахомутал и сейчас, Витя. Прости… Мог бы ошибиться, поступив по-иному. Что поделаешь, нельзя нам ждать, пока в совершенное знание проникнет совершенный человек. Не дождемся. Надо самим, какие ни есть. Пытаться, искать, стре… ох! Что это?!»

XI

Вспышка света в глазах, но вместо грохота – боль в черепе. Это было не внешнее: удар, как и в Шаре, пришел изнутри. Все сверхчеловеческое напряжение последних часов, все прожитое и пережитое вложилось в этот удар в мозгу, в кровоизлияние. Пец слепо нашаривал, за что бы ухватиться, но руки не слушались. Тело само отшатнулось к стене проходной, оползало на подгибающихся ногах. Зискинд едва успел его подхватить:

– Валерьян Вениаминович, что с вами?

«Ох… а!.. вот оно что… вот что – чего сам хотел. Все как у Корнева, с точностью до плюс-минус желаний. Ооо! Ну и боль!.. Ничего, теперь можно… отпущаеши… ничего. Оох!»

– Любарский… – коснеющим непослушным языком прохрипел Пец склонившемуся над ним архитектору. – Любарск… напомнить… он знает.

Это были последние его слова.

Малиновая «Волга» Ястребовых катила по проселку, поднимая глинистую пыль. Сын выбрал направление, которое прямо уводило от Шара, и гнал, не жалея рессор. Герман Иванович все оглядывался. В башне народу… ой-ой! «Драпать надо, драпать!» – бился в уме энергически произнесенный сыном глагол.

…Герман Иванович отведал войны только в последний ее год, девятнадцатилетним младшим сержантом, технарем на аэродроме. Тогда драпали немцы. Впрочем, и в предыдущие годы этот глагол применяли исключительно к ним; наши – отступали.

– Да не гони ты так! – не выдержал он последнего толчка на ухабе. – Гляди, багажник опять распахнулся, зараза!

Сын оглянулся, затормозил, выругался. Он впервые при отце ругнулся по-черному; тот удивился: гляди-ка, осмелел.

– Говорил же тебе сколько раз!.. – выскочил закрыть багажник.

Дальнейшее произошло как-то неожиданно для самого механика: он переместился на сиденье сына, для пробы давнул правой, плохо слушающейся ногой педаль тормоза: будет работать! – включая сцепление, дал газ. «Волга» рванула с места. Отъехав метров сто, Герман Иванович свернул на сжатое поле, двинул по стерне обратно. Сын бежал наперерез, махал сорванной с головы норковой шапкой, что-то кричал. Но не успел, стал. Механик, проезжая, только покосился на рыжего, родного, похожего: вид у того – в дубленке посреди пыльного жаркого поля – был довольно дурацкий; пробормотал: «Ничего!..» – прибавил еще газу, вывел машину на проселок, обратно к Шару.

Удар. Боль. Вспышка в мозгу. Болевой шквал будто дробил тело Валерьяна Вениаминовича, он не слышал ничего, не видел клубов пыли и дыма, сверкания искр наверху. Но какие-то участки его мозга еще сохраняли ясность – и нельзя было поддаваться, надо что-то еще успеть додумать и понять.