«О чем я перед этим?.. Ага, пытаться и стремиться. Ну, конечно, в этом общий смысл:

– из всех движений материи лишь немногие, самые мощные, порождают галактики, а из них лишь редкие в напоре своем разделяются на звезды – но без прочих действий не было бы и их…

– и среди обилия живых существ лишь немногие выйдут за круг обменного существования, начнут мыслить – но не было бы всех, не появились бы и эти…

– и так во всем… ооо!»

Удар, боль, вспышка.

Юрий Акимович суетился, не зная, что делать: положил Пеца вдоль стены на спину, решил было перетащить его в комендантскую, кинулся туда – там явно не было места; принялся звонить в «Скорую». Умом он понимал, что директор кончается, ничем ему не поможешь (даже с Буровым так простился, ему сказал, что необходимо кому-то остаться здесь), но в таких случаях предполагается что-то предпринимать, бороться за жизнь.

На лебедке слева туго натянулся канат, распространяя контрабасовый гул; там лопнул кабель-заземлитель. В высоте с новой силой завыл ураган перекачки. Колыхался сумрак, извивались контуры башни: НПВ воочию доказывало, что именно оно, а не суетящиеся комочки, завитки материи – первичная реальность!

«Оох, боль! Бей, не жалей… Только врешь: я еще существую. Я существую! И так во всем, говорю я, во всех проявлениях бытия:

…из тысяч рассеянных ветром семян только одно достигнет плодородной почвы – но не будь тысяч, не продолжилась бы жизнь растения. Так и идеи, попытки разума продлить себя…

…и не прав был Любарский, что пена веществ суть нашей телесности. Пена эта, турбулентное кипение жизни, возникает только в самых мощных струях времени – вот они-то и есть суть наша.

…потому что все едино в Книге Бытия, волнующейся материи: вся она состоит из волн-попыток, струй-попыток, миров-попыток. Из них большая часть ниспадает втуне – но без всех не было бы и крайне выразительных, выплескивающих избыток действия-жизни к новому развитию. Пытаться и стремиться!..»

Удар-боль-вспышка. И вверху мгновенным сиянием выплеснулся из Шара метагалактический свет – знак того, что там состоялась еще одна вселенная-попытка, а в ней галактики-попытки, звезды и планеты-попытки. Свет озарил лицо Валерьяна Вениаминовича.

«Удар – свет… какой свет! Куда ты течешь, Вселенная? Что поют твои звезды, какую мелодию выводят: реквием или гимн?.. Ты сама не знаешь этого, Вселенная, только желаешь узнать. Для того и порождаешь мириады существ, которые воспринимают, изучают, постигают другое и других, а все вместе – себя. Тебя. Принимай же среди них и меня, мою жизнь-попытку. Стремиться…»

И смерть была как устье: ручеек жизни человека впал в спокойно-мощный, неразличимо-ясный и стремительный поток времени, растворился в нем и помчал далее в едином – в вечность.

…Многое еще было и будет в этом едином, прикидывающемся разным – как в МВ, так и в Большой Вселенной, где уже четвертую неделю плыл в небе галактик фантом М31. Увеличилась его яркость, что говорило о приближении. И настолько он был не призрак, что от движения его потревоженное пространство превращало устойчиво светившие звезды в сверхновые – и гибли, сгорали мошками в лесном пожаре вращавшиеся около них планеты.

Большой мир жил своей жизнью – первичной и главной.

Тек:

В месте Контакта, за пределами различимости – на выходящих из строя, гаснущих табло НИИ шел:

Здесь, как и всюду, жило-бурлило время, а все подробности в нем лишь сами себе казались.

Гремел, гневался, грозил апокалиптическими бедами Шар. За оградой зоны Волков расставлял офицеров – ждать сигнала, выстрела. Мелово-бледный от боли в перебитой ключице, брел вверх с этажа на этаж Буров. Взлетели над пылью, сумраком и грохотом вертолеты со сваренными многометровыми лоскутами сети.

Спешно поднятые в воздух две «Пчелки» и Ан-28 разворачивались, ложились на курс к Шару. Механик Ястребов, то выжимая газ, то притормаживая немеющей правой ногой, мчал по бетонке на своей малиновой «Волге» к башне. Анатолий Андреевич, помогая ногами дохлому моторчику мопеда, давил на педали, подскакивал на ухабах. Катил в такси, ободряя перетрусившего водителя, Любарский.

По дорогам и прямиком через степь шли, бежали, ехали, летели к Шару – люди.

Что-то может быть далеко, что-то близко – но Вселенная всегда здесь.

Она всегда с нами. Она всегда в нас.

…Космичны были их чувства.

Космичной становилась психика…

1

Ситуация в Большом космосе на 17 сентября (в ночь после Шаротряса в Катагани, через месяц после открытия Е. А. Климова) была такова: фантом М31, повторявший облик туманности Андромеды, находился в созвездии Кассиопеи, но уже в северной части ее; то есть приблизился к Цефею. При этом выглядел он вдвое ярче «основного» образа галактики, посылавшей свет из созвездия Андромеды. Если та в осенне-ясном ночном небе была видна только людям с хорошим зрением, то фантом доступен был невооруженному взгляду. А в бинокли и слабые любительские телескопы в нем различали то, что в «основном» видели только на снимках: вихревую структуру с ярким большим ядром, ориентированную с тем самым «страшным-страшным креном», который воспел поэт.

Но с другой стороны, около фантома не было галактик-спутников; все они остались при туманности Андромеды. Можно сказать, дома.

Все это, особенно удвоение яркости, если принимать его как физическую реальность, означало вещи чудовищные, просто невозможные: галактика-двойник ближе туманности Андромеды в полтора раза; если до той шестьсот-семьсот килопарсеков (два – два с половиной миллиона световых лет), то до галактики-фантома – всего четыреста с небольшим.