– Но, отец, это была никакая не мантикора, а тектоники. С выдумками бороться нельзя, а против легионов подземных жителей – можно.

Он меня не слушал. Как ни печально мне в этом признаться, я думаю, что в тот день, в последний день своей жизни на земле, отец не хотел со мной разговаривать, потому что ему пришлось бы признать, что правда была на моей стороне: рабовладение следовало отменить. Если бы Рим изменился, Республика избежала бы гибели. Но Цицерон оставался Цицероном, твердым и непоколебимым как скала.

Самый верный его слуга, Деметрий, готовил ему ванну, поместив ее в самой парадной зале дома. Отец заметил мой удивленный взгляд и сказал:

– А, это для моего самоубийства. Горячая вода не позволяет крови сворачиваться и подслащает горечь смерти.

Вероятно, он велел поставить ванну в центре дома, чтобы подчеркнуть значимость собственной фигуры: умирая на глазах у всех, Цицерон показывал, что не боится смерти и что ему нечего скрывать. Кроме того, недаром он был великим оратором: каждому своему шагу он придавал небольшой элемент театральности. Его любимый Деметрий тщательно готовил все необходимое, будто его хозяин собирался не совершить самоубийство, а отправиться на званый ужин.

Да, то был достойный конец для Цицерона. Зная его характер и ясность мысли, я понимал, что разубедить его невозможно, но попытался воззвать к его чувству ответственности и сказал, что он должен жить, чтобы спасти то, что останется от Рима.

– Рима больше нет, – ответил он.

Деметрий руководил другими рабами, которые таскали ведра горячей, почти кипящей, воды и выливали ее в большую ванну в центральном зале. Цицерон обнажился и опустился в ванну, над которой витали облака пара.

Я упал на колени и, схватившись за края ванны, безуспешно пытался сдержать слезы, но в то же время эти усилия не давали мне говорить. Отец же просто поднял руку и спокойно объяснил:

– Если тебе однажды придется последовать моему примеру, помни: вены надо перерезать не поперек, а вдоль – сверху донизу, от запястья к локтю. Тогда кровотечение будет сильнее, а горячая вода и твое стремление умереть довершат дело.

Он говорил о собственной смерти с таким равнодушием, точно объяснял рецепт варки спаржи. Пока я пытался пробормотать что-то ему в ответ, в зал ворвалась толпа.

Это были они, тектоники.

Ужасная картина. Чудовища набросились на рабов, которые разбегались, как кролики. Только Деметрий остался защищать своего хозяина: он испугался не меньше остальных, но принялся лупить тектоника металлическим ведром, словно это могло что-то изменить. Я в отчаянии дрался с двумя чудовищами, которые напали на меня. Остальные пятеро или шестеро перевернули ванну Цицерона.

И тут, Прозерпина, я узрел самую постыдную сцену в своей жизни: мой отец подвергся насилию, против которого ничего не мог сделать. Марк Туллий Цицерон, голый и мокрый, ударился локтями и коленями о твердый мраморный пол.

Больше мне почти ничего не удалось увидеть. Помню только, что я заорал как сумасшедший – я оскорблял их, я кричал о той ненависти, которую питал к их адскому миру с его красными облаками магмы и их республикой убийц. И тут вдруг удары прекратились. Мои палачи не верили своим ушам: я и сам не заметил, что заговорил на тектонском языке.

Они вытащили меня из дома волоком и продолжали время от времени награждать тумаками, но сразу убивать не стали. Поскольку мне приказали идти, не поднимая головы, я не знал, куда меня ведут, пока не оказался на месте: мы пришли не куда-нибудь, а в само здание Сената.

Сейчас там было полным-полно тектоников. А где собираются эти чудовища, всегда кипит работа – они не умеют сидеть сложа руки. Некоторые пожирали мертвых сенаторов, отцов отечества, чьи трупы валялись между рядами и на скамьях священного зала. Остальные – и таких было большинство – занимались отвратительным делом, которое это жуткое племя знало в совершенстве: они копали вертикальную шахту, чтобы попасть в свой мир.

В самом центре зала, там, где вставали ораторы, чтобы произнести свою речь, теперь зияла дыра – огромная, черная и круглая дыра. Возможно, то была чистая случайность, а может, таким образом они хотели продемонстрировать свое пренебрежение к нашим законам и нашим магистратурам. Земля в буквальном смысле слова разверзлась под нашими ногами.

Я знал, как быстро они работают, – их скорость всегда казалась мне поразительной. Дна этого колодца уже не было видно, и из глубины доносился шум, словно там работала гигантская кузница, и поднимался вонючий газ, который всегда сопровождал все их горные работы. Благодаря моему пребыванию в подземном мире я знал, что этот газ выделяется из мочи гусеномусов – он действовал как сильнейшая кислота и разъедал самые твердые скалы и самые плотные почвы, что очень ускоряло работу. Но вонял он отвратительно, Прозерпина, просто ужасно.

Они толкали и били меня, а потом бросили в угол, точно мешок с мукой, и даже не озаботились связать мне руки. Зачем?

Некоторое время я наблюдал необычные сцены: наш Сенат был разорен, статуи, украшавшие его, свалены на пол и разбиты, на скамьях лежали трупы сенаторов – обезглавленные, выпотрошенные или недоеденные. На противоположной стороне этого торжественного зала сгрудились избранные пленники – сенаторы, которым насытившиеся чудовища сохранили жизнь. Их вид доказывал, что эти люди были недостойны своего высокого звания! Они сбились в кучу, точно бараны, а их обычно белоснежные тоги были сейчас грязны и покрыты следами ног. Опустив головы, будто в поклоне, сенаторы складывали ладони вместе и молили о пощаде. Даже кролик, которому свернули шею, так не дрожит! Время от времени они поднимали голову, чтобы посмотреть в сторону центрального ораторского места, где разверзлась черная дыра, огромная, как жерло вулкана, которая спускалась вертикально в самую глубь земли. Ты сама видишь, Прозерпина, что не зря даже сегодня мы называем этот день днем Конца Света.

Тут в дверях показался кто-то новый, и все тектоны замерли, оставив свои дела. Многие землекопы вылезли из колодца, а те, что стояли на четвереньках, пожирая трупы сенаторов, встали в полный рост. Да, это был он. Наверное, ему доложили, что его солдаты поймали человека, который говорит по-тектонски, и он, несомненно, сразу заключил, что это могу быть только я. Тектон подошел прямо ко мне. Я не ошибся. Это был Нестедум.

– Здравствуй, Марк. Я тебя предупреждал: все может измениться.

Его «р» по-прежнему было раскатистым, а «с» ему безумно нравилось растягивать. Цицерон никогда бы не позволил так коверкать латинский язык.