– Да там ему нечего и делать, душа моя, – сказала графиня, вспомнив, быть может, о намеке, который недавно сделала мистеру Гезби относительно счетов.

На этот раз Кросби удалось отделаться от прогулки обещанием явиться в Портман-сквэре вечером после обеда.

– Кстати, Адольф, – сказала графиня, когда Кросби посадил ее в наемную карету, стоявшую у подъезда. – Не зайдете ли вы к Ламберту на Лидгэт-хилл. У него четыре месяца лежит мой браслет. Будьте так добры, милый Адольф, возьмите его, если можно, и привезите с собой вечером.

Кросби, идя в должность, дал себе клятву не исполнить приказания графини.

– Вот еще! Пойду я в Сити за ее побрякушками!

А между тем в пять часов, когда вышел из должности, Кросби все-таки отправился туда. Он оправдывал себя тем, что ему вовсе нечего делать и что в настоящее время улыбки тещи все-таки лучше нахмуренных бровей. Итак, он зашел к Ламберту и узнал, что браслет отослан в замок Курси еще месяца два тому назад.

После этого Кросби обедал в своем клубе у Себрэйта. Он обедал один и на этот раз не испытывал того наслаждения, какое доставляла некогда поставленная перед ним полубутылка хересу. От времени до времени к нему подходили знакомые и обменивались с ним несколькими словами, двое или трое из них поздравляли его с предстоящим браком, но клуб уже утратил свою прежнюю привлекательность. Кросби не становился более посередине прикаминного ковра, не позволял себе свободно обращаться с речью то к одному лицу, то к другому, без всякого разбора, и громко сообщать при этом последние новости. Как ясно усматривается при этом уничтожение спеси, нравственное падение человека, как бы ни было трудно его возвышение, и как бы ни было легко его падение. Где тот человек, который может вынести подобное падение, не обнаружив его ни в лице, ни в голосе, ни в походке, ни в движении каждого своего члена. Кросби сознавал свое падение и обнаруживал это даже в приемах, с которыми кушал баранью котлету.

В половине девятого Кросби был уже в Портман-сквэре и застал тещу и невесту подле скромного каминного огня, в небольшой гостиной, принадлежавшей к задней половине дома. Мебель гостиной покрыта была небелеными чехлами, все окружающее в ней производило то холодное, неприятное чувство, которое ощущается при входе в необитаемые комнаты. По дороге из клуба в Портман-сквэр Кросби углубился в серьезные размышления. Жизнь, какую он вел до сих пор, для него миновала. Он перестал уже быть баловнем клуба, ему не станут более потворствовать как человеку, которому все удовольствия в жизни доставались без всяких с его стороны усилий. Такому счастью его, длившемуся несколько лет, суждено теперь кончиться. И что же приобретал он взамен того, чего лишался? Он мог, конечно, оставаться победителем в своем комитете, обладая для победы большими способностями в сравнении с своими сослуживцами, но подобная победа едва ли могла удовлетворить его. Кросби размышлял и о том, нельзя ли ему сделаться счастливым в своем доме, нельзя ли из Александрины, по удалении ее от матери, сделать такую жену, которую бы мог любить искренно. Ничто не смягчает так чувства человека, как неудачи, и ничто не заставляет его так заботливо обращаться к мысли о своем семейном быте, как толчки, получаемые вне дома. Кросби изменил Лили Дель, потому что внешний его мир казался слишком блестящим, чтобы отказаться от его блеска. Он решился заменить ее Александриной, потому что внешний его мир стал казаться ему невыносимо тяжелым. Увы, увы! Человеку не так-то легко раскаяться в своих прегрешениях и омыться дочиста от пятен этих прегрешений.

Когда Кросби вошел в комнату, обе леди, как я уже сказал, сидели перед камином. Кросби тотчас заметил, что графиня не в духе. В самом деле, между графиней и ее дочерью произошла маленькая размолвка по предмету приданого, и Александрина положительно объявила матери, что уж ежели выходить ей замуж, то она не иначе выйдет, как получив все необходимое и приличное дочери графа. Напрасно мать старалась объяснить, употребляя при этом изворотливые фразы, что в настоящем случае за недостаток приличия скорее должно обвинять плебея-мужа, нежели благородного родителя. Александрина была непоколебима и отстаивала свои права, давая графине понять, что если на ее заказы относительно гардероба не последует согласия, то она воротится в Курси девицей и приготовится вести одинокую жизнь вместе с Розиной.

– Милая моя, – сказала графиня плачевным голосом. – Ты не можешь представить себе, что мне придется вытерпеть от твоего отца. Да и к тому же ты можешь получить все эти вещи впоследствии.

– Папа не имеет никакого права поступать со мною таким образом. Если он сам не хочет наградить меня деньгами, так пусть отдаст мне то, что принадлежит по праву.

– Ах, моя милая, это вина мистера Гезби.

– Мне все равно, чья бы ни была вина. Во всяком случае, она не моя. Я не допущу, чтобы он сказал мне, – под словом «он» подразумевался Адольф Кросби, – что ему пришлось заплатить за мои свадебные наряды.

– Разумеется, нет.

– И за наряды, и за вещи, которые мне необходимы немедленно. Лучше объявить ему теперь же, что свадьбу должно отложить.

Само собой разумеется, что Александрина поставила на своем, между тем как графиня, с материнскою преданностью, почти равною преданности пеликана, намекала, что граф ведь больше ничего не может сделать, как только убить ее. Вещи были заказаны именно так, как было угодно Александрине, и графиня приказала послать счеты к мистеру Гезби. При этом случае мать выказала много самоотвержения, тогда как со стороны дочери ничего подобного не проявилось, и потому графиня была очень сердита на Александрину.

Кросби, взяв стул, поместился между ними и с особенным юмором рассказал историю о браслете.

– Ваша память, миледи, вероятно, изменила вам в этом случае, – сказал он, улыбаясь.

– Моя память еще очень хороша, – отвечала графиня, – очень хороша. Если Твичь получила браслет и мне о том не сказала, так тут уж не моя вина.

Твичь была горничная графини. Видя положение дела, Кросби более не упоминал о браслете.

Минуты две спустя он протянул руку, желая взять руку Александрины. До свадьбы оставалась неделя или две, а потому подобное выражение любви было дозволительно даже в присутствии невестиной матери. Ему удалось однако же поймать только пальчики невесты, но из них он не встретил нежного ответа. «Перестаньте», – сказала леди Александрина, отдергивая руку; тон, которым она выговорила это слово, неприятно отозвался в ушах Кросби. Он тотчас же вспомнил сцену, случившуюся однажды вечером у мостика в Оллингтоне, вспомнил он и голос Лили, и слова Лили, и нежность ее, которыми она отвечала на его ласки.

– Ведь они знают, моя милая, – сказала графиня, – как я устала. Когда же это подадут они чай!

Кросби признал за нужное позвонить и, возвратясь на место, отодвинул свой стул подальше от своей возлюбленной.

Спустя немного явился и чай, его подала помощница ключницы, которая, по-видимому, не очень позаботилась придать своей наружности более приличный вид, так что Кросби подумал, что он тут совершенно лишний. Но это была ошибка с его стороны. Так как он становился уже членом семейства де Курси, то о подобных пустяках более не заботились. Два или три месяца тому назад, графиня упала бы в обморок при одной мысли о появлении такой прислуги, с таким подносом перед мистером Кросби. Теперь же она не обратила на это ни малейшего внимания. Принятый в недра семейства де Курси, Кросби имел уже право на некоторые льготы и на том же основании подвергался некоторым неудобствам и стеснениям. В маленьком хозяйстве мистрис Дель никогда не выказывалось претензии на великолепие, но зато никогда не было и грязи. И об этом вспоминал Кросби, держа в руках чашку чаю.