Однако еще миг спустя все мои амбиции развеялись без остатка: в глубине души я весьма дорожил той частью собственной жизни, куда не было ходу даже Доркас. Там, далеко в закоулках сознания, наши с Теклой молекулы навеки слились в объятиях, а все прочие – дюжины, а может, и тысячи человек, составлявших личность Автарха, – поглощенные мною, нарушат наше уединение, ворвутся к нам, словно толпа с базара в беседку. Крепко прижав к себе подругу сердца, я тут же почувствовал, как она прижимает к себе меня. Крепко прижав к себе друга сердца, я почувствовала, как крепко прижимает меня к себе он.

Луна померкла, словно потайной фонарь, когда нажмешь на рычаг, смыкающий его шторки, так что испускаемый им луч света, истончившись, исчезает во тьме. Сиреневые, светло-лиловые лучи, разряды джезайлей асцианских эвзонов, сверкнули веером в вышине, точно разноцветные булавки, вонзились в подушечки облаков, но все напрасно. Внезапный порыв жаркого ветра принес с собой вспышку мрака (иного названия этому я подобрать не могу), Автарх бесследно исчез, а на меня стремительно ринулось сверху нечто громадное, и я бросился наземь.

Должно быть, удар о землю оказался изрядно силен, но мне не запомнился. Спустя еще миг я словно бы взмыл в воздух, развернулся, уверенно понесся ввысь. Мир внизу обернулся непроглядной ночной темнотой. Вокруг моего пояса крепко сомкнулась жесткая, точно камень, ладонь – костлявая, огромная, в три раза больше человеческой.

Нырок, поворот, крен, скольжение боком вниз, словно с горки – и мы, подхваченные током восходящего воздуха, вновь устремились в небо, поднимаясь все выше и выше, пока обожженное холодом тело не онемело с головы до ног. Изогнув шею и подняв взгляд, я сумел разглядеть над собой жуткую белизну челюстей несущего меня существа. Казалось, тварь эта явилась прямиком из кошмарного сна, привидевшегося мне той ночью, когда я делил с Бальдандерсом койку в захудалой гостинице, хотя во сне я летел на ней верхом. Что могло оказаться причиной сей разницы меж сном и явью – об этом мне неизвестно. Помню, как закричал (сам не ведая что), жуткая тварь, разинув клюв-скимитар, зашипела, а сверху на крик мой откликнулся женский голос:

– Вот я и в расчете с тобой за ту ночь возле рудника – ты до сих пор жив!

Приземление при свете звезд оказалось весьма сродни пробуждению, как будто позади оставалось вовсе не небо, а некое царство кошмаров. Подобно падающему листу, исполинская тварь, сужая круги, устремилась вниз, с каждым новым витком вокруг становилось теплее, и, наконец, мои ноздри защекотали запахи Сада Джунглей – буйной зелени пополам с древесной гнилью и сладкими ароматами огромных, бледных, как воск, безымянных цветов.

Над деревьями возвышалась темная голова зиккурата, казалось, несущего окрестные заросли на плечах: деревья облепили его полуразрушенные стены, будто грибы – ствол мертвого дерева. Стоило нам легко, невесомо опуститься на его верхушку, вокруг вспыхнули факелы, зазвучали оживленные крики. Едва не лишившийся чувств, дыша ледяным разреженным воздухом, я не сразу смог перевести дух.

Чьи-то руки разомкнули долгое время сжимавшие мое тело когти, меня повели вниз, и, наконец, одолев череду каменных ярусов и изрядно выщербленных лестниц, остановившись перед костром, я увидел по ту сторону пламени чеканное, без тени улыбки, лицо Водала, а рядом – сердцевидное личико его неизменной спутницы, нашей единокровной сестры Теи.

– Кто это? – спросил Водал.

Я хотел было поднять руки, однако держали меня крепко.

– Сьер, – заговорил я, – ты должен меня знать.

– Тот самый, ради кого я – и мой слуга Гефор – согласились служить тебе, – раздался за моею спиной тот же голос, который я слышал в полете. – Убийца моего брата. Цена нашей службы.

– Тогда зачем ты доставила его ко мне? – в недоумении хмыкнул Водал. – Он твой. Или ты думаешь, что, взглянув на него, я пожалею о нашем уговоре?

Возможно, я преувеличивал собственную слабость. Возможно, тот, что держал меня справа, просто на время забылся и слегка разжал пальцы. Так или иначе, я, высвободившись, толкнул его прямо в костер. Из-под сапог его брызнули в стороны алые головни.

Позади меня, до пояса обнаженная, стояла Агия, а за ее плечом, сжимая в ладонях ее груди, плотоядно скалил источенные гнилью зубы Гефор. Сорвавшись с места, я бросился было прочь, и тут она хлестнула меня по щеке раскрытой ладонью. Щеку рвануло, пронзило болью, на подбородок хлынула теплая кровь.

Как выяснилось позднее, оружие это называется «люсэве», а у Агии оказалось, потому что Водал запретил появляться рядом с ним вооруженными всем, кроме собственных телохранителей. Представляет оно собой всего-навсего брусочек с кольцами для большого и безымянного пальцев да четырьмя-пятью кривыми лезвиями, которые легко спрятать в кулаке, однако удар им пережили немногие.

Оказавшийся среди этих немногих счастливцев, я поднялся на ноги уже через два дня, но обнаружил, что заперт в комнате с голыми стенами. Пожалуй, изучить какую-либо комнату лучше любой другой в жизни доводится каждому, и для заключенных таковой неизменно становится камера. Так я, немало потрудившийся снаружи великого множества тюремных камер, разнося пищу изувеченным и обезумевшим, вновь угодил в камеру сам. Для чего строился зиккурат изначально, я так и не догадался. Возможно, действительно под тюрьму, а может, когда-то в нем размещался храм или мастерские для занятий неким давно позабытым искусством. Камера моя примерно вдвое превосходила размерами ту, что отвели мне под башней палачей: шесть шагов в ширину, десять в длину. Дверь из блестящего древнего сплава стояла без дела, прислоненная к стене, не принося тюремщикам Водала никакой пользы, поскольку никто из них не знал, как ее запереть, а вход закрывала другая, новая, наскоро сбитая из грубо оструганных, прочных, точно железо, досок (по-видимому, на доски пошло некое местное дерево). Окно заменял округлый проем немногим шире локтя, пробитый в поблекшей стене под самым потолком. На мой взгляд, для сей цели он отроду не предназначался, но только сквозь него в камеру проникал дневной свет.

Спустя еще три дня я окреп настолько, чтобы, подпрыгнув, уцепившись за его нижний край и подтянувшись на одной руке, выглянуть наружу. Когда тот знаменательный день наконец наступил, за оконцем передо мною открылся холмистый зеленый простор, усеянный множеством бабочек, – зрелище столь непохожее на ожидаемое, что мне показалось, будто я повредился умом. Ошеломленный, я разжал пальцы и рухнул вниз и лишь впоследствии понял, что все это – царство верхушек деревьев, густая листва великанов высотой в десять чейнов, не меньше, отчего ее обыкновенно и не видит никто, кроме птиц.

Некий старик с исполненным мудрости, однако недобрым взглядом перевязал мне щеку и сменил бинты на ноге. Спустя какое-то время он привел ко мне в камеру паренька лет тринадцати и принялся перекачивать его кровь в мою вену, пока губы мальчишки не посерели, точно свинец. Я спросил престарелого лекаря, откуда он, и он, очевидно приняв меня за одного из местных жителей, ответил: