Увы, ничего, умещающегося в несколько слов, в голову не приходило. «Поступками людей руководит то-то и то-то, а значит…» Ни один из бесформенных кусочков металла – жажда власти, любовная страсть, нужда в ободрении, тяга к романтике – в этот шаблон не укладывался, и все же один общий принцип, нареченный со временем «Принципом Примитивности», мне отыскать удалось. На мой взгляд, применим он весьма широко, и если не руководит человеческими поступками, то, по крайней мере, заметно влияет на принимаемые оными формы, а сформулирован может быть так: «Просуществовавшие множество хилиад, доисторические культуры сформировали в людях ряд черт, побуждающих человека сегодняшнего поступать так, будто условия жизни с тех пор не изменились».

К примеру, технология, с помощью коей Бальдандерс некогда мог бы наблюдать каждый шаг гетмана из деревушки на берегу озера, тысячи лет назад обратилась в прах, однако, существовавшая на протяжении многих эпох, словно бы наложила на Бальдандерса своего рода чары, благодаря которым сохранила действенность, даже больше не существуя.

Точно таким же образом в каждом из нас живут призраки давным-давно прекративших существование вещей, павших городов, небывалых, чудесных машин. Сказка, которую я читал Ионе во время нашего заточения (куда менее тревожного, куда менее одинокого), демонстрировала это весьма наглядно, и здесь, в зиккурате, я перечел ее заново. Перенося в декорации мифа морское чудовище вроде Эреба или Абайи, автор наделил его головой, подобной кораблю – единственной видимой частью тела, так как все прочее скрывалось под водой, – то есть, повинуясь подспудным велениям разума, отказал ему в принадлежности к миру протоплазмы, превратил в машину.

Развлекаясь подобными умопостроениями, я все отчетливее осознавал, что это древнее здание занято Водалом лишь на недолгое время. Лекарь меня, как уже было сказано, больше не навещал, и Агия тоже, однако я часто слышал за дверью какую-то беготню, а порой – немногословные выкрики.

Услышав подобные звуки, я всякий раз прижимался к дощатой двери свободным от бинтов ухом, а нередко даже ждал их, подолгу сидя возле порога, в надежде подслушать обрывок беседы, так или иначе касающейся планов Водала на будущее, но ничего полезного узнать не сумел. Мало этого, тщетно вслушиваясь в тишину, я против воли вспоминал о сотнях заключенных в подземельях под нашей башней, наверняка точно так же вслушивавшихся в мои шаги, когда я приносил Дротту еду для них. Как же они, должно быть, старались подслушать обрывки наших с Теклой бесед, сквозь решетку дверей сочившиеся в коридор, достигая их камер, когда я навещал ее!

А мертвые? Признаться, временами я сам считал себя почти мертвецом. Разве мертвые, миллионы миллионов умерших, не заперты под землей, в камерах куда меньше, теснее моей? Раздели людей по какому угодно признаку – число мертвых в любой категории многократно превысит число живых. Большинство миловидных детишек мертвы. Мертво большинство солдат и большинство трусов. Прекраснейшие из женщин, мудрейшие из ученых мужей – все они также мертвы. Тела их – в гробах, в саркофагах, под арочными сводами из грубо отесанного камня – покоятся под землею повсюду, где ни копни, а духи обитают в нашем сознании, под куполом черепа, приникнув изнутри ухом к лобной кости. Кто знает, сколь внимательно вслушиваются они в наши беседы, каких ожидают слов?

На шестой день, с утра, за мной явились две женщины. Спал я ночью сквернее некуда: один из кровососущих нетопырей, во множестве обитающих в северных джунглях, пробрался ко мне в камеру через окно. Выгнать его и унять кровотечение мне в конце концов удалось, однако нетопырь – очевидно, привлекаемый запахом ран – вновь и вновь возвращался назад. При виде тускло-зеленого мрака (другими словами, рассеянного света луны) я до сих пор всякий раз вздрагиваю, вспоминая летучую мышь, вползающую в оконный проем, словно огромный паук, а после с громким хлопаньем крыльев взвивающуюся к потолку.

Обнаружив, что я не сплю, стражницы удивились не меньше, чем удивили меня, войдя в камеру: снаружи едва-едва занялся рассвет. Меня заставили встать, и одна из них связала мне руки, пока другая держала у самого горла острие дирка. Впрочем, первая между делом поинтересовалась, как заживает моя щека, и добавила, что слышала от других, будто, доставленный к ним, выглядел я малым вполне миловидным.

– В то время я был почти так же близок к смерти, как и сейчас, – ответил я.

Сказать по правде, сотрясение мозга, полученное в момент падения флайера, меня более не тревожило, а вот нога со щекой изрядно побаливали до сих пор.

Стражницы отвели меня к Водалу, вопреки моим ожиданиям, обнаружившемуся не в одной из комнат зиккурата и не на том его ярусе, где величественно восседал рядом с Теей в ночь моего прибытия, но на прогалине, с трех сторон окруженной зеленоватыми водами спокойной, никуда не спешащей реки. Спустя недолгое время (для начала мне пришлось подождать в стороне, пока Водал не покончит с другими делами) я осознал, что река эта определенно течет на северо-восток, а ведь водоемов, текущих в северо-восточном направлении, мне еще ни разу не попадалось: все реки и ручейки, встречавшиеся по пути, стремились к югу либо к юго-западу, дабы в конце концов слиться с текущим на юго-запад Гьёллем.

Наконец Водал кивнул в мою сторону, и меня подвели к нему. Увидев, что стою я с трудом, он велел стражницам усадить меня у его ног и взмахом руки отослал их прочь – туда, откуда им было нас не услышать.

– На сей раз твое появление не столь внушительно, как предыдущее, в лесу близ Несса, – заметил он.

С этим нельзя было не согласиться.

– Однако, сьер, – добавил я, – я по-прежнему твой слуга, как и в ночь нашей первой встречи, когда спас твою шею от топора. И если сегодня мне довелось предстать перед тобой в окровавленном тряпье, со связанными рукам, то лишь потому, что так ты обходишься со слугами.

– Согласен, согласен, связывать руки человеку в твоем состоянии – это слегка чересчур, – сказал Водал с легкой улыбкой. – Больно?

– Нет. Руки уже онемели.

– Однако веревки тут ни к чему.

Поднявшись, Водал обнажил узкое лезвие, склонился надо мной и чиркнул острием клинка по веревкам. Я напряг плечи, и уцелевшие пряди расползлись в клочья, а ладони словно пронзило тысячами иголок.

Неторопливо усевшись на место, Водал спросил, не собираюсь ли я поблагодарить его.

– Ты ведь, сьер, не поблагодарил меня. Вместо этого ты дал мне монету. Кажется, у меня где-то тут были…

С этими словами я полез в ташку, за деньгами, полученными от Гуасахта.

– Монету можешь оставить себе. Я попрошу от тебя много большего. Готов ли ты рассказать, кто ты такой?

– К этому я, сьер, был готов всегда. Я – Севериан, бывший подмастерье гильдии палачей.

– Всего-навсего бывший подмастерье той самой гильдии… и никто более?

– Именно так.

Водал вздохнул, улыбнулся, откинулся на спинку кресла и улыбнулся вновь: