— Я хочу, чтобы вы увидели его, — говорит он, затянув паузу.— И я хочу, чтобы он увидел вас. Он в сознании, но это ненадолго. Вы пойдёте сомной?

Джантзен идёт слишком быстро. Останавливается у сестринскогопоста, и медбрат, который дежурит в эту ночь, отрывается от журнала«Современная геронтология». Джантзен что-то говорит ему. Медбрат отвечает.Разговаривают они шёпотом, но на этаже очень тихо, и Лизи ясно и отчётливослышит три слова, которые произносит медбрат. Они её ужасают.

— Он её ждёт, — говорит медбрат.

В дальнем конце коридора две закрытые двери. На них —ярко-оранжевая надпись: ИЗОЛЯТОР ОЛТОНА ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВОЙТИ, ОБРАТИТЕСЬ КМЕДСЕСТРЕ СОБЛЮДАЙТЕ ВСЕ МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ РАДИ ВАШЕГО БЛАГА РАДИ ИХ БЛАГАМОГУТ ПОТРЕБОВАТЬСЯ МАСКА И ПЕРЧАТКИ.

Слева от дверей раковина, над которой Джантзен моет руки, апотом, по его указанию, Лизи проделывает то же самое. На тележке-каталке справалежат марлевые маски, латексные перчатки в герметичной упаковке, эластичныежёлтые бахилы в картонной коробке с надписью «БЕЗРАЗМЕРНЫЕ», аккуратная стопказелёных хирургических халатов.

— Изолятор, — говорит Лизи. — Господи, так вы думаете, чтомой муж подхватил штамм Андромеды?

Джантзен пожимает плечами.

— Мы думаем, что у него, возможно, какая-то экзотическая пневмония,а может, птичий грипп, мы пока не можем идентифицировать его болезнь, и она…

Он не заканчивает фразу, похоже, не знает, как это сделать,и Лизи приходит ему на помощь.

— Она быстренько прибирает его к рукам. Как говорится. —Маски будет достаточно. Миссис Лэндон, если у вас нет порезов, а я их незаметил, когда…

— Думаю, о порезах можно не волноваться, и маска мне ненужна, — прерывает она его и открывает левую дверь, прежде чем он успеваетвозразить. — Если болезнь заразная, я её уже подцепила.

Джантзен следует за ней в изолятор Олтона, натянув одну иззелёных масок на нос и рот.

В изоляторе, который занимает дальнюю часть коридора пятогоэтажа, четыре бокса. Из всех мониторов светится только один, лишь из-за однойдвери доносится пиканье больничной техники и устойчивый шум потока подаваемогокислорода. Имя на мониторе (под значениями ужасно быстрого пульса: 178 ударов вминуту и ужасно низкого давления: 79 на 44) — ЛЭНДОН-СКОТТ.

Дверь наполовину открыта. На табличке, которая крепится кней, нарисован оранжевый язычок пламени, перечёркнутый жирным крестом. Ниже,яркими красными буквами, разъяснение: «НИКАКОГО ОТКРЫТОГО ОГНЯ, НИКАКИХ ИСКР».Лизи — не писатель, определённо не поэт, но в словах, которые она читает,сосредоточена необходимая и достаточная информация о том, как всёзаканчивается. Это черта, подведённая под её семейной жизнью, та самая, какуюпроводят под числами, которые требуется суммировать. Ни огня, ни искры.

Скотт, который оставил её, как обычно, нагло прокричав:«Увидимся позже, Лизи-гатор», перекрывая ретророк группы «Флейминг грувис»,рвущийся из динамиков CD-плейеpa их старого «форда», сейчас лежит, и его глазасмотрят на неё с бледного, как молочная вода, лица. Собственно, только они иживы, и просто раскалены. Горят, как глаза совы, застрявшей в печной трубе.Скотт лежит на боку. Аппарат искусственного вентилирования лёгких отодвинули откровати, но она видит слизь-флегму на трубке и знает, (замолчи маленькая Лизи)что в этом зелёном дерьме есть вирусы и микробы, которые никто не сможетидентифицировать даже с помощью самого лучшего электронного микроскопа этогомира и всех баз данных, существующих под этим небом.

— Эй, Лизи…

Шёпот, можно сказать, бесшумный («Не громче дуновения ветрапод дверью», — как мог бы сказать старый Дэнди), но Лизи слышит мужа и идёт ккровати. Пластмассовая кислородная маска висит на шее, газ шипит. Двепластиковые трубочки торчат из груди, где свежие разрезы выглядят какнарисованная ребёнком птичка. Трубки, которые выходят из спины, невероятноогромные в сравнении с теми, что на груди. Охваченной ужасом Лизи кажется, чторазмером они с радиаторные шланги. Трубки прозрачные, и она видит мутнуюжидкость и окровавленные кусочки тканей, которые плывут по ним к какому-топохожему на чемодан аппарату, стоящему на кровати у него за спиной. Это неНашвилл, не пуля калибра 0,22 дюйма. И хотя её сердце не желает с этимсмириться, одного взгляда достаточно, чтобы убедить разум: Скотт умрёт ещё довосхода солнца.

— Скотт. — Она опускается на колени рядом с кроватью и берётего горячую руку в свои холодные. — Что ты с собой сделал на этот раз?

— Лизи. — Ему удаётся чуть сжать её руку. Дышит он с тем жесвистом, который она хорошо запомнила в тот день на автомобильной стоянке. Оназнает, что он сейчас скажет, и Скотт её не разочаровывает. — Мне так жарко,Лизи. Лёд?… Пожалуйста?

Она смотрит на столик у кровати, но там ничего нет. Смотритчерез плечо на врача, который привёл её сюда, теперь превратившегося вРыжеволосого-Мстителя-в-Маске.

— Доктор… — начинает она и внезапно осознаёт, что не можетпродолжить. — Извините, забыла вашу фамилию.

— Джантзен, миссис Лэндон. И это нормально.

— Можно дать моему мужу немного льда? Он говорит, что ему…

— Да, разумеется. Я сам его принесу. — Врач тут же исчезаетза дверью. Лизи понимает, что ему требовался предлог, чтобы оставить их вдвоём.

Скотт снова сжимает её руку.

— Ухожу, — говорит всё тем же едва слышным шёпотом. —Извини. Люблю тебя.

— Скотт, нет! — И резко добавляет: — Лёд! Сейчас будет лёд!

Должно быть, с невероятным усилием (дыхание становится ещёболее свистящим) он поднимает руку и гладит её по щеке одним пальцем. Вот тутиз глаз Лизи начинают литься слёзы. Она знает, что должна его спросить.Панический голос, который никогда не называет её Лизи, только «маленькая Лизи»,этот хранитель секретов, вновь заявляет, что нельзя, нельзя ни о чёмспрашивать, но она не собирается его слушать. У каждой семейной пары, заплечами которой многолетняя совместная жизнь, два сердца, светлое и тёмное. Итеперь в дело вступает их тёмное сердце.

Она наклоняется ближе, в жар умирающего. До её ноздрейдолетает запах «фоуми», пены для бритья, которой он пользовался вчера утром, ишампуня «чайное дерево». Она наклоняется, пока её губы не касаются его горящегоуха.

— Иди, Скотт. Доберись до этого долбаного пруда, раз уж безэтого нельзя. Если доктор вернётся и найдёт кровать пустой, я что-нибудьпридумаю, не важно что, но доберись до пруда и поправься, сделай это, сделайдля меня, чёрт побери!

— Не могу, — шепчет он, и кашель заставляет её отпрянуть.Она думает, что этот приступ его убьёт, разорвёт лёгкие в клочья, но каким-тообразом ему удаётся взять кашель под контроль. И почему? Да потому что он ещёне всё сказал. Даже здесь, на смертном одре, в палате изолятора, в час ночи, взахолустном городке Кентукки, он намерен сказать то, что должен. — Не…сработает.