знаю. Меня тоже накрыло и я потерял сознание. Очнулся с рваным брюхом… Больше ничего не знаю, ничего не видел и ни про какие деньги не ведаю.

Вайнштейн повернулся к молодому человеку, уперев в него недоумевающий взгляд, но тут же вспомнил, что он играет роль глухонемого и должен делать вид, что не слушит ни звука.

– А я еще не спрашивал тебя о деньгах, – вдруг произнес Соломонов сурово прожигая подчиненного карими глазищами и, казалось, готовый применить другие средства допроса – гораздо грубее и связанные с физическими издевательствами. – Почему ты, мать твою, заговорил о деньгах, когда я спросил тебя о Пятипальцеве? Я задал тебе вопрос о состоянии Пятипальцева, а о чем ты заговорил? О чем? О том, что ты ничего не знаешь о деньгах, о которых я тебя и не спрашивал. Почему ты вспомнил о деньгах и какие деньги ты, мать твою, имеешь в виду?

– Я… я…

– Что? – стук колпачка по дверному полотну. – Не мямли.

– Ну я…

– Расслабся, мать твою, – разрешил Соломонов. – Ты заговорил о деньгах, потому, что о них заговорил я.

Юноша действительно расслабился на столько на сколько ему позволял вспоротый живот. Соломонов на несколько секунд отвернулся, приглядываясь к чему-то в далеке цеха, где ему показалось какое-то движение (на всякий случай в свободную от маркера руку он взял пистолет), сидящий по левую руку только что допрашиваемый им молодой человек перевел дух и вытер ледяную испарину, что в отличии от Константина Олеговича для Никиты Вайнштейна не осталось незамеченым. Он сидел к юноше слишком близко, что бы все видеть и понимать, что молодой человек лжет своему начальнику. Лжет если не во всем, то во многом. Вероятнее всего и Соломонов это понимал, или во всяком случае – интуитивно это чувствовал, но еще не решил с какой стороны к нему подкапаться. Сегодня в цеху произошло слишком много событий, завершившихся многочисленными трупами м Константин Олегович, наверное, просто-напросто растерялся.

– Ладно… – проговорил он, не обращаясь ни к кому конкретно. Звук в далеке ему померещился, и он вернул пистолет обратно на дверное полотно по правую ляжку от себя. – Значит, что мы имеем… Шепетельникова нет, хотя он должен быть. Кто-нибудь из вас видел Шепетельникова? Коломенского нет, хотя он тоже должен быть. Есть Коля Авдотьев, – Соломонов посмотрел на вонючего старичка, – но он всегда в цеху. С ним все понятно. Теперь о тех, мать их, кого в цеху быть не должно. Это я. Но меня мы обсудили. Это Нилепин Лев…

– Можно просто Лева, – попросил молодой человек.

– И есть еще один человек, нахождение которого в моем цеху вызывает большую загадку, как и его личность.

Соломонов смотрел прямо в глаза зажатому с обеих сторон Никите Вайнштейну и он невольно сжался в комок. «Ну вот настала и моя очередь», – подумал он и сглотнул комок в горле.

– Что ты молчишь, приятель? – с ядовитой мягкостью спросил Константин Олегович, глядя на Вайнштейна через лежащую между ними мертвую мастерицу заготовительного участку Любу Кротову. Полное имя и должность несчастной Никита узнал из разговоров присутствующих, до того времени он не знал о женщине ничего. – Ну? Понимаешь-ли, дружок, если ты и дальше будешь играть в молчанку, то тем самым спровоцируешь у меня обострение и без того повышенного подозрения в твоей причастности к, мать ее, всей этой кровавой фигне в цеху, превратившей фабрику в одно большое поле боя с горой трупов.

– Константин Олегович, – вмешался раненый Нилепин, – но он был связанный вместе с Любой.

– Это вызывает еще больше вопросов, – согласился Соломонов. – Как и его молчание.

Мысленно собравшись с духом, Никита возобновил игру в глухонемого дурачка и на все вопросы отвечал поиманием плеч и наибессмысленнейшей улыбкой, на какую были способны его лицевые мышцы. Соломонов был сильно разозлен и выходил из себя, переходя на крик и ругань, но ни смог вытянуть из Вайнштайна ни единого звука. Теперь уже и Нилепин и даже старик Авдотьев смотрели на Никиту Вайнштейна как на врага народа. Особенно Авдотьев, пока еще продолжавший держать при себе тайну личности Никиты. А незадачливый Никита готов был провалиться сквозь землю, исчезнуть, даже внезапно умереть, он всерьез размышлял над симуляцией сердечного или эпилептичного приступа, чтобы дядьки от него отстали. Отказавшись от этих замыслов, он все-таки решился и достал из внутреннего кармана куртки стопочку листиков и шариковую ручку. Помимо вымышленного имени и фамилии он написал, что инвалид по слуху и не может говорить. Соломонов вытаращился на эту бумажку как на счет по оплате всех долгов ОАО «Двери Люксэлит».

– Скажи тогда, мать твою, – рычал он, скаля крепкие зубищи, – какого дьявола ты приперся в мой цех? Какого дьявола, ты, мать твою, ошиваешься в моем цеху и именно сегодня? Именно сейчас! Ни вчера! Ни завтра! Почему именно сегодня? Как тебя пропустил, мать его, охранник и почему он мне не позвонил?

Никита пожал плечами и улыбнулся. Он съежился в комок, а от взгляда молчащего старика Авдотьева почти обкакался. Но молчал.

– Константин Олегович, – подстказал Нилепин, – он ни черта не слышит. Ему надо написать.

– Написать? – взревел Соломонов. – Написать?!! Я что напоминаю писателя? Разве я когда-нибудь давал повод думать обо мне как о человеке, всем видам общения предпочитающим переписку? Ты скажи, Нилепин, я давал повод так обо мне думать?

– Нет, не давали.

– А какому виду общения я придерживаюсь? – не унимался Константин Олегович.

– Вербальному, – ответил Нилепин.

– В яблочко! А ты сообразительный, Нилепин! Так почему я должен писать какие-то записки только лишь поверив в то, что какой-то придурок, мать его, боиться раскрыть рот?

– Вообще-то, он реально похож на придурка. Даже весьма сильно. – Сказал Нилепин, потратив минуту на рассматривания сидящего рядом Вайнштейна. – У нас в подъезде жил такой-же инвалид. Тоже ничего не понимал и ни мог ни одного слова нормально выговорить.

– Ну да, – опять согласился Соломонов, – на кретина он действительно похож. Адекватный человек такие очки не надел бы… Слушай, ты, придурок, я ничего тебе писать не стану, читай по губам – зачем ты сюда пришел? Понимаешь? Зачем ты сюда пришел?

Никита Вайнштейн притворился, что действительно понял Соломонова по движению губ и написал на втором листочке, что пришел по поводу вакансии. Он, дескать, хотел устроиться на работу.

Соломонов прочел.

«Он не верит, – звенело в голове у Вайнштейна, – вот сейчас он просто-напросто слезет со своего места, обойдет с левой стороны тело мастерицы Кротовой и приблизиться ко мне. Встанет прямо передо мной, вот здесь… Встанет и обыщет меня с ног