Сегодня Трута принес мне плохие новости и булку с кунжутом.

Глядя на адвоката, я вспоминаю портреты голландских торговцев кисти какого-нибудь Франса Хальса, — отекшие равнодушные глаза, сто лет не стриженные волосы, мягкие шея и рот, а с булкой в руке — так просто вылитый амстердамский пекарь! Я сказал ему, что рад его видеть. И что ни минуты не сомневался в том, что он вернется, хотя три дня назад он послал меня к такой-то матери. Еще я сказал ему, что скучаю по реке Тежу, мне было бы легче переносить заключение, если бы я мог слышать ее звуки, или хотя бы гудки пароходов.

Вода успокаивает, мне с детства казалось, что если близко вода, то можно удрать от неприятностей — в хороших книгах у причала всегда стоит брошенная лодка или хотя бы плот из разбухших бревен, перевязанных тростниковой веревкой. Не помню — где я читал о глупом англичанине, проводившем жизнь на корабле и причалившем к берегам Англии, будучи в полной уверенности, что открыл острова в Южных морях? Может быть, мои грезы об Исабели тоже закончатся у клайпедских берегов, сказал я адвокату, ведь меня непременно вышлют в Литву.

— С какой это стати, — он помотал головой и протянул руку к моей булке, этот парень не может и пяти минут провести, чтобы не пожевать какую-нибудь сдобу. — Никто вас не вышлет, сеньор Кайрис, как раз наоборот, я намерен вытащить вас отсюда. К тому же — в вашем деле появились новые занимательные обстоятельства.

Два вопроса мгновенно забили мне горло, будто сырой хлопок: кто заплатил и что, черт возьми, за обстоятельства. Но я уже научился не спрашивать попусту.

— Мы должны начать с перекройки ваших показаний, — адвокат встал и подошел к окну. — Завтра Пруэнса вызовет вас для очной ставки с мадьяром, он у них единственная игрушка в этом деле, так что использовать его будут totalmente, на всю катушку. Скажите, что в тот вечер, когда произошло убийство, вы вломились в галерею, отключили сигнализацию, вошли в кабинет хозяина, но не смогли открыть сейф. Резервная система сработала, вы испугались и выпрыгнули в окно. Одним словом — скажите им правду.

— И что с того? Я уже говорил про галерею на прошлом допросе, так мадьяр даже глазом не моргнул. Мое слово против его слова, а мое слово ценится здесь дешевле жареной сардинки.

— Вы ведь читаете классику, друг мой. Помните историю про Зигфрида и драконье сало, сделавшее его тело неуязвимым? Все тело, кроме одного местечка между лопатками.

— Вот не подумал бы, что вас интересует «Песнь о Нибелунгах».

— Отчего же? Я, правда, читал это в переводе, скрывать не стану. Нашейте, коли так, на пышную одежду ему условный знак, — произнес адвокат, отстукивая ритм пальцами по стеклу. — У вас тоже есть крестик, делающий вас беззащитным. Вы были в тот вечер в галерее, а значит, никак не могли оказаться на другом конце побережья, чтобы убить Раубу и сбросить его со скалы. Но вы ничего не украли и доказать свое алиби не можете. Неужели трудно было унести хотя бы мелочь?

— Я просто перетрусил, сирена завыла, и у меня отказали все чувства сразу, — я подумал, что это забавно, оправдываться перед адвокатом по уголовным делам за то, что не успел ничего украсть. Еще я вспомнил, как в тартуском кафе тетка рассказывала, как в Риме она украла краски в магазине писчебумажных товаров и чуть было не попалась.

— Я долго смотрела на эту коробку с тубами, — сказала она гордо, — ждала, пока меня заслонит кто-нибудь из серьезных покупателей, потом протянула руку и сунула ее под пальто. Это были «Artists», на маковом масле, двенадцать цветов и пробный тюбик с вермильоном!

— Значит, тебя не поймали?

— Нет! Меня могли забрать в участок, если бы застукали, и даже выслать из страны — с моими жалкими эмигрантскими бумажками, — но я совершенно не боялась, совсем была глупая.

— А было у тебя в жизни хоть что-нибудь, чего ты боялась? Ну, так, чтобы ноги леденели?

— Было дважды, — сказала она быстро и подняла два пальца. Подавальщик тут же принес еще два кофе, похоже, он глаз с нее не сводил.

— Однажды зимой я оставила Агне в булочной. Не забыла, а нарочно оставила, на полке с миндальным пирогом, уложенным в солому. В декабре мой бывший муж привез ее в Лиссабон, у него появилась женщина, и приемная дочь ее раздражала. Эзра позвонил мне из автомата, убедился, что я дома, посадил девочку перед дверью на плетеный коврик, дал ей в руки куклу и ушел. Детские вещи пришли посылкой, спустя две недели, обратного адреса на коробке не было, штемпель был не венский, и я поняла, что он переехал.

Агне плакала сутки напролет, как будто ей было не два года, а два месяца — я просидела дома несколько отчаянных дней, пока мне не позвонили с работы и не сказали, что собираются найти замену. Я бросилась к соседке, выгребла все деньги из карманов, уговорила ее остаться в квартире до вечера и поехала к хозяину просить прощения. Три недели я отдавала соседке все, что зарабатывала, потом у меня отключили отопление, на улице было десять градусов, а в комнате — восемь, уж не знаю почему. Единственным источником тепла была Агне, раскаленная от плача, и я сидела возле нее, будто возле очага, думая о том, что завтра не будет даже молока, если я не выйду утром на работу. Я просидела так до сумерек, потом вынула из шкафа аптечку, доставшуюся мне от прежних жильцов, нашла там микстуру с белладонной, накапала на кусок булки и дала дочери пососать мякиш. Дождавшись, пока она уснет, я завернула ее в одеяло и быстро пошла в сторону Кампо Гранде, не слишком хорошо сознавая, что я буду делать.

Из окон монастырской булочной потянуло горячей ванилью, я зашла туда, купила barriga de freiras на последние триста эскудо, положила дочь на полку, прямо в солому, и ушла. Через десять минут я вернулась, вся в холодной испарине от ужаса, за это время я успела дойти до угла, выкурить там сигарету и вернуться бегом. Пока я бежала вдоль монастырской стены, мне показалось, что Агне несет на руках проходившая по другой стороне улицы женщина, — я кинулась через дорогу, ворвалась в булочную и увидела свою дочь, тихо лежащую среди черствых ломтей миндального пирога. Она даже не проснулась. Представляешь себе этакое умопомрачение?

— А второй раз когда? — я допил остывший кофе и стал перебирать мелочь в кармане.

— Второй раз случился два года назад, когда Фабиу вызвали на допрос в Департамент полиции. По поводу той девочки с нашей улицы, Мириам. Когда он уходил, я дала ему зубную щетку, и он сунул ее в карман пиджака, будто шариковую ручку. Я была уверена, что он не вернется, я же знала, что он замешан, только не знала, куда он спрятал тело. Несколько часов я просидела на террасе, разглядывая реку и думая, что мужа скоро посадят в тюрьму, а меня выставят на улицу. Дом мне одной не потянуть, impossível, impossível. Придется идти на панель, думала я, глядя на воду, дочку отдам в приют, куплю красные лаковые туфли и пойду стоять на углу Руа до Арсенал. Меня станут раздевать в портовых гостиницах и валить на пружинную кровать, через пару лет придется перейти на Руа Леонилла, а там уж и за двадцатку стану соглашаться.