— То, что ты описываешь, не похоже на ужас, — я сказал это просто, чтобы ее перебить. — Это тоска.

— Тоска, ужас — один черт, — она достала пудреницу и принялась вытирать губы. — И то и другое только способы смещения, постепенного соскальзывания в хаос. Давай я лучше расскажу тебе, что было потом: Фабиу отпустили, он впал в депрессию, а через месяц дочь рассказала мне, что он к ней приставал. Я ворвалась к нему утром, кричала, что пойду в полицию, что не дам ему угробить вторую девочку, так же, как он угробил первую. Я выкрикнула имя Мириам. Он посмотрел на меня с отвращением, пошел в столовую, снял со стены пистолет, встал под дверью материнской спальни и выстрелил себе в голову.

— А ты что сделала?

— Я сожгла его в печи, купила себе деловой костюм и нашла работу в агентстве по продаже домов.

— Трудно продавать дома? — я так растерялся, что не знал, что еще спросить.

— Нет, работа пустяковая, если усвоить разные трюки. В пустом доме нужно говорить тихо, чтобы покупатель не испугался эха. Калитка сорвалась с петель и валяется в лопухах? Ничего, это говорит о том, что у дома есть прошлое. В камине скопилось полтонны сажи? Это говорит о хорошей тяге. Одним словом, нужно уметь делать безмятежный вид.

Господи, делать безмятежный вид. Тетка, tia, irmã da mãe, Зоя. Она так умела делать безмятежный вид, что я не понял, что с ней происходит, пока она не умерла. А теперь поздно маяться, маятник загудел латунно, чиркнул по стенкам и остановился. Поздно даже писать об этом, есть вещи, которые не поменяешь, хоть тысячу раз их опиши. Это вообще всех вещей касается, между прочим.

* * *

В кровли вонзившись, торчат частоколом на хижинах стрелы,

И на воротах засов в прочность не верит свою.

Сегодня было прекрасное утро, лучшее за все тюремное время, я так разволновался, что бросился писать тебе, не дожидаясь прогулки. Обычно я откладываю это на вторую половину дня, чтобы было чего дожидаться. Солнце разбудило меня в шесть утра, небо казалось таким синим, хрустящим, будто крахмальное белье, что я забрался на стул, подтянулся, высунул голову в окно, и стоял так, пока руки не заболели. В последнее время мне наплевать на то, что кто-то посмеивается над моими прыжками, глядя на экран в комнате охранников.

Более того, я думаю, что никто за мной не наблюдает: камера слежения могла остаться от прежнего сидельца, серийного убийцы или врага какого-нибудь народа, есть же у Португалии враги, не может не быть. Во дворе все выглядело по-прежнему, правда, голый куст у забора за ночь расцвел и оказался не бузиной, а мимозой. У подъезда на скамейке сидел скучающий мальчик лет девяти, поднявший голову, как только я на него посмотрел.

— Эй, — сказал он, помахав мне рукой, — ты чего там делаешь? Воруешь?

Я слышал его так ясно, как можно услышать человека только апрельским утром в пустом и гулком дворе-колодце. Лицо мальчика казалось мне смутным пятном, а спускаться за очками не хотелось, я представил его курносым, похожим на Рамошку, и ответил честно:

— Уже своровал. Теперь сижу. А ты что делаешь?

— Ты иностранец? — спросил он, слез со скамейки и подошел под окно, теперь я различал что-то круглое в его руке, поначалу я принял это за каучуковый мяч.

— Иностранец, — сказал я неуверенно. — Русский. То есть литовец.

— Русский? Ваши классно играют в хоккей, побили канадцев прошлым летом. Я все игры смотрел.

— Ты живешь в этом доме? — мне не хотелось, чтобы он уходил.

— Нет, меня к бабушке привезли. Лови! — он размахнулся и бросил в меня своим мячом, я чуть с окна не свалился от неожиданности. Литыми мячами из каучука играли в племени майя, такая игрушка запросто сносит голову с плеч. Мяч угодил в стену в метре от моего окна, но не отскочил, а глухо шмякнулся, оставив пятно желтоватой яблочной мякоти.

— Черт, — сказал мальчик, — погоди, не уходи, я сейчас.

Он скрылся в подъезде на несколько минут и тут же вышел с оттопыренными карманами и принялся швырять в меня яблоками, приговаривая:

— Вот сейчас попаду. Нет! Тогда это. Эй, вытяни руку! Самое большое! Лови же, растяпа!

И я поймал. Поймал, отпустив подоконник, покачнулся на стуле и свалился на пол, странно, что на грохот никто не явился, чтобы отобрать у меня добычу. Хани, это было кислое зеленое яблоко, твердое, как кусок бирюзы! Хотел бы я увидеть сад, в котором растут эти яблони. Я сидел на койке, потирая ушибленное колено, грыз яблоко, чувствуя, как нёбо набухает оскоминой, и представлял, как пацан стоит в кладовке своей бабушки и торопливо набивает карманы, чтобы угостить незнакомца. Яблоки, наверное, лежали вроссыпь на какой-нибудь старой газете.

В моем собственном чулане они лежали на пожелтевшей «О Século», которая перестала выходить примерно в то же время, когда я родился. Я обнаружил их в тот день, когда хоронили тетку, искал приличную выпивку, а нашел груду ранеток.

— Хочешь, испеку для тебя шарлотку? — сказала тогда Агне. — Не выбрасывать же!

Я слышал, как она шуршит газетой, как глухо стучат яблоки, перекатываясь в фаянсовую миску. Яблоки, не успевшие стать вареньем для безумного чаепития, купленные, наверное, в один из последних теткиных дней. Это было в четыре часа, задолго до прихода нотариуса. Когда, спустя несколько часов, сестра сказала мне, что ждет ребенка и хочет остаться в доме, пока не вернется ее жених, признаюсь тебе, я испугался. Они с женихом собирались ехать в Агбаджу вдвоем, сказала Агне, но теперь мама умерла, все изменилось, и ей хотелось бы остаться здесь, в доме, на некоторое время, хотя бы до родов.

— Остаться здесь? А где ты раньше была? — спросил я, нарочно повышая голос.

Мне почему-то хотелось, чтобы меня услышали в другом конце гостиной, где гудели, собравшись у стола с угощением, родственники Брага. Сестра стояла передо мной молча, опустив лицо. Черное креповое платье, найденное в шкафу у Лидии, было ей велико и волочилось по полу.

— Где ты была, когда Зоя оставалась одна с бестолковой марокканкой? Где тебя носило, когда ей нужна была терпеливая дочь, а не шалава-проповедница?

Сам не знаю, зачем я это сказал, но траурные цикады перестали хрустеть печеньем и уставились на меня с отвращением. Я позволил себе кричать на сироту!

Ладно, я испугался, ты и сама это видишь. Я подумал, что Агне застрянет в моем только что обретенном доме, родит свое никому не нужное дитя, передумает выходить замуж и повиснет у меня на шее. Тетка писала мне о своем разладе с дочерью, там было что-то смутное, келейное, топкое, не похожее на семейную ссору. Еще тетка писала мне, что стрелки стали крутиться вдвое быстрее, и торопила меня с приездом, и если кого-то здесь можно было спросить: Где ты был? — так это меня самого. Агне отступила на шаг и посмотрела на меня снизу вверх.

— Ты не пустишь меня? — спросила она тихо. — Но мне же некуда ехать, пока не начнется новый контракт в миссии. Боюсь даже думать, что скажет мой жених, когда узнает наши новости, особенно новость о потерянном наследстве.