Я наугад шел по длинному пологому склону, заросшему скользкой травой. Редкие взлохмаченные ошалелые от простора сосенки, отбившись от леса, не добегали и до середины его. Серое ватное, без единого просвета небо будто только и дожидалось, пока я выйду на открытое место – выпростало крупный холодный дождь. Я переждал его, добежав до единственного старого раскидистого дерева, плотно прижавшись к стволу. От сухой ароматной коры исходило слабое тепло, успокаивая и отгоняя неясную тревогу. От прикосновения к живому древу всегда становится легче.

Дождь пролился, и я уверенно тронулся в путь – впереди, меж крутых склонов, померещилось мне некое пространство. Но едва отошел от сосны, возник и ленивый, бесшумный поначалу дождь. Словно старался поспеть за мной: я убыстрял шаг – и гуще падали капли. Лес враз зашумел жесткими иглами, бестолково залепетал листвой – позвал к себе. Я нырнул под его надежную крышу, побрел закрайком в намеченном направлении. Но тут напал на семейство рыжиков. Под кустом багульника высунул на дождь округлую рыже-розовую мордочку один гриб, рядом выставил из-под зеленого мха толстый бочок другой. Остановившись, я выцелил глазом еще пяток отборных рыжиков и по-охотничьи покружил в округе. Известное дело – стоит поспешить из леса, как тут же дружно высыпят попрощаться и скользкие маслята, и ядреный груздь, и – радость грибника – тугой царский рыжик. По моим наблюдениям, изредка выпадают немыслимые щедроты и на конец человеческой жизни. А не должно бы так, труднее уходить. Опять же, почему бы нет, если заслужил человек старанием? Наверное, потому я и заблудился, что одолевали меня в этот день странные мысли.

На мягкой моховой подстилке ноги пружинили. Остро и пряно пах осенний лес. Звучала в нем спущенная дождем с небес тихая музыка. Мне уже виден был выход из распадка – полустертые следы дороги круто сворачивали за гору. Почти бегом выбежал я на нее, поддерживая обеими руками горбовик, и распахнулась широкая падь. Мокрая белесая дымка застилала ее, но вдали смутно виднелись какие-то постройки. Дух мой взыграл, я споро зашагал к ним, в надежде встретить людей и вызнать, где я очутился. От леса слышался ровный льющийся шелест, а по другую сторону от меня звуки дождя будто тонули в высокой перезрелой траве. Лишь единожды донесся оттуда одинокий голос необобранного куста черемухи, заманчиво поблескивавшего черными ягодами посреди неровно выкошенного лужка.

Подгоняемый дождем, я поднялся на пригорок, и предо мной разогнутой подковкой легла незнакомая деревенька. Десятка полтора домов при дороге, с покосившимися заборами и поваленными плетнями. Куда ж меня занесло на ночь глядя? Обернувшись на таинственный распадок, откуда только что выбрел, увидел, как быстро выползает из него сизый зябкий туман, и поспешил к крайней избе. Не дошел до нее, отвернул от слепого взгляда выбитых окон и двинулся к соседней, но и она встретила меня разором и запустением. Делать нечего, с ходу преодолел захламленный двор, толкнул едва притворенную дверь и, ума хватило, прежде чем переступить порог, глянуть под ноги. Чуть не сверзился – полы были варварски выворочены, а посреди зияла черная яма подпола, наполовину заваленная битым кирпичем, останками печи.

Леший занес меня в это жуткое место. Отыскав в брошенной избе уголок, куда не дотягивал пронизывающий сквозняк, присел на горбовик, пытаясь побороть озноб. С тоской и унынием смотрел на тонкую обломанную почти до вершинки рябину – ничья она и есть ничья. Раздумывал, что делать дальше. Дождь как назло не стихал, и все сумрачнее становилось на улице. Все угрюмее смотрело на меня расхлыстанное подворье в окне напротив, где в тени покосившегося амбара врастала в землю поломанными ребрами бесколесная телега.

Время шло. Глухо, пустынно было вокруг. Лишь один дождь шумел уныло. Я уж совсем уверовал в то, что вся эта деревенька вымерла. И прикидывал, в какую сторону вернее податься. Как тут будто дымком потянуло. Я сунулся в пустое окно, покрутил головой – и верно, уловил горьковатый печной запах. «Эге, – сказал я вслух, – дыма без огня не бывает!» Подхватил горбовик и двинулся по улице.

До боли в сердце грустное зрелище – брошенная умирать мокрая русская деревушка. Не мор прошел, не орда, не война, а кругом разруха. Я волочил ноги от избы к избе, двери каждой были настежь, а не войдешь. Веяло от них хладом и тленом: оседали крыши, подгнивали венцы, вело стены, и скоро уж рухнут они, друг за дружкой, как ставились. А это Русь рушилась, перебираясь в каменные палаты, отдавая им последнее душевное тепло.

…Натужно взревел двигатель, автобус полез на затяжной подъем. И в мое плечо уткнулся сидящий рядом солдат в помятой шинели, смурной и молчаливый, как погода. Он зарылся лицом в грубое сукно поднятого воротника, спрятался так, что не разобрать: спит ли парень, добирая бессонные часы службы, или характер у него такой неуютный. В его возрасте жизнь следует пожирать глазами, после будет некогда. Впрочем, попутчик попался не из последних. Куда как хуже, если к такому настроению придется бодрячок, переполненный художественной самодеятельностью. Тем временем утро, поднатужившись, набрало свету, и я проведя ладонью по запотевшему стеклу, надолго приникаю к окну.

Что ни говори, а и в непогоде есть какая-то притягательная сила. Одно и то же проплывало за окном: поля и перелески, перелески и поля, одинокие деревеньки вдоль сибирского тракта, для которых автобус, казалось, был слишком нарядным чужаком. Все было цвета остановившегося дождя: и коротко подстриженные затылки полей, и обдерганные жестким ветром плакучие ветви придорожных кустов, и оголенные плечи дороги, и ощетинившиеся сосны. Разве что тоненькие и трогательно строгие березки, робко и редко расставленные у обочины, были спасением обнищавшей на красоту природе. Один крохотный, ничтожно малый шажок отделял позднюю осень от зимы. Вот-вот донесет под низкие тучи ветер белое дыхание севера, и на полпути к земле замедлят косой полет стылые дождинки и опустятся на поля белокрылыми бабочками. Мимо скользнул одичалый голый куст боярки, нацепивший на колючки белый лист бумаги, и тут же пропал, подчеркнув сирость и унылость.

Мой сосед не спит, сидит молча, и уже за одно это я благодарен ему. Мне боязно, что он спугнет мой добрый настрой – его росток так хрупок, так ненадежен сегодня. Мне не хочется впускать в себя чужую жизнь. Ничего путного из этого не выйдет. Стоит принять хоть маленькую толику чьих-то забот, печалей, а если и радостей, ничуть не легче, не скоро сердце освободится от чужого тяжкого груза. Пока мне ни хорошо, ни плохо, пока щемящее чувство во мне – тонкая трещинка, маленькая ранка, которой не трудно затянуться. Я еще не могу осознать почему, но, кажется, всей кожей ощущаю, что сосед действует на мое настроение. Глаза его прикрыты, но лицо не спит.

Лет десять и на мне была такая же шинель – неужто и я когда-то смотрелся со стороны вовсе не таким бравым, как себе представлял? Но уж наверняка не влез бы в гражданский автобус без ремня, без шапки, шинель нараспашку. Я ничего не могу поделать с собой и неприязненно думаю о солдате. Хотя какое мне до него дело – едет себе и пусть едет, может, он в самоволке. Мысли мои помимо воли тянутся к нему, застывшему под самым боком в напряженной дурацкой позе – будто боится лишний раз шевельнуть утюжного вида сапогом. Да и немудрено задеть или уронить чей-то рюкзак, баул, чемодан, которые загромоздили весь проход между креслами. Заполнены они под завязку, везут их из города, и почему-то думается, что набиты они чем-то необыкновенно важным, без чего сегодня деревня ну никак не может прожить. Хотя чего такого может везти нынче сельский житель к себе домой? И все же есть, отвлекаюсь я опять на солдата, что-то в нем притягательное, заставляющее присматривать за ним.