Я стараюсь смотреть в заплаканное дождем окно и думаю, что у каждого прожитого дня свой особый привкус: горчит ли, радует ли, а всякий раз по-своему. Мало-помалу отогревается мой сосед, отходит, смотрит через мое плечо в туманное стекло, и произносит слово, которое я от него никак не ожидал, но сам искал все эти пустынные километры:

– Голодно-то как…

Он так ловко и аккуратно выговаривает: го-лод-но, что кажется, буковки колесиками скатываются с его языка. И как я не мог подыскать такого по-крестьянски точного, умного определения осенней тоски. Мы по первости неуверенно перекидываемся неуклюжими словами. Потом я замолкаю и только слушаю его охрипший печальный голос:

– Сеструху хоронить еду. Одна она у меня была, сеструха-то, – слова скомканные в его горле, будто падают в глубокий колодец. Глухо, гулко. Он обминает чужими ненужными движениями полы широкой шинели и неожиданно произносит детским обиженным голосом:

– И что случилось? Вызвали из караула, сунули телеграмму и проездные документы в руки, отвезли на вокзал. Ночь поездом ехал, под утро сморился и кто-то ремень с шапкой прибрал. Беда за бедой. И что с ней, с сеструхой случилось? Да теперь уж все равно, не воротишь…

Солдат умолкает. Он уже разучился, но снова не научился плакать, и ему очень плохо. Сегодня ему не нужна шапка, он едет с обнаженной головой. И еще не знает, что время не щадит людей. Пронизывая человека ежесекундно, выбивает из него частицы жизни. И когда оскудеет их запас, вянет, истончается, засыхает цветок жизни, и опавшие лепестки памяти о нем недолго светят в темноте.

…Так дошел я до самой околицы, за которой дорога вплывала в ячменное поле. И обрадовался, увидев робкий синеватый дымок, вьющийся из трубы крайней избы. Не снимая горбовика, тукнул кулаком в еще крепкие ворота и еще раз, обождав минуту. Никто не откликнулся. Будто сама по себе стояла в брошенной деревеньке изба и курилась дымом. Тут уж я изо всех оставшихся сил бухнул по мокрым истертым доскам, и, показалось, чуть шевельнулся краешек занавески в окне, заставленном геранью. Досадно было мокнуть под дождем.

– Эй, да есть кто дома?! – громко крикнул я.

И только тогда ржаво проскрипел крючок, приоткрылась дверь в сени.

– Кого надо? – послышался оттуда настороженный старческий голос. – Я тебя знать не знаю… Вот мужика-то позову!

– Бабушка, пустите! – взмолился я, испугавшись, что сейчас она захлопнет дверь. – Мне бы только узнать, где дорога, заплутал я…

– Не пущу! – немедля отрезала старуха и заскрежетала крючком.

Вот те раз, растерялся я, отродясь такого со мной не бывало, чтобы кто-то в деревне отказал в помощи. Горечь облила грудь. Да делать нечего, повернулся и пошел восвояси. Но далеко не ушел, за спиной глухо звякнуло кованое железо.

– Постой-ка, парень, – доносилось с крыльца. – Ты один будешь?

– Один, по грибы вот ходил, – повернулся я вполоборота.

– Ну так и я одна, понимать должен, старик-то еще не прибежал, – осеклась старуха и бойчее добавила: – но уже идет!

– Ухожу, ухожу, – взыграло во мне на зловредную бабку, – покажите только, в какой стороне тракт.

Она будто того и ждала – спустилась с крыльца и вышла за ворота меня провожать. В старой выцветшей куртке с закатанными рукавами, в темном платке и больших кирзовых сапогах старуха не показалась мне уж такой грозной.

– И что, не перевелись грибы в наших лесах? – полюбопытствовала она, окинув подслеповатыми глазами мой горбовик.

– У вас здесь лишь ленивый пустым уйдет, – неожиданно улыбнулся я, и досады как ни бывало – очень уж смешно разглядывала она меня. И поговорить страсть хочется, и боязно.

– Ноги молоды были, сама бегала, а сейчас тяжело да и незачем, кому есть их? – вздохнула старуха и неожиданно добавила: – Да чего уж там, на улице мокнуть, пойдем в избу…

И неожиданно зорко, сторожко зыркнула по сторонам, будто кто бесплотный мог прятаться здесь от ее глаз. Я без особой охоты подчинился ее приглашению, но и отказаться был не в силах – замерз, устал. Да и любопытство забрало – кто здесь проживает?

– Разболокайся тут, в сенцах, – распорядилась хозяйка и, подхватив мою мокрую штормовку, ступила в избу, – дождь проклятущий навалился, иззябла вся, печку затопила, подсохнуть…

Я присел на табуретку у печи, вытянул ноги, и такое благостное тепло охватило меня. Запах живого огня, чуть горьковатого дыма наполнял кухню. Медленно тянулись минуты. Господи, как немного нужно человеку, заплутавшему в сыром лесу. Лениво сиделось и лениво думалось, пока бабка развешивала сушиться одежду. Сколько людей вот так же испытывало в этой избе блаженный покой, тепло и счастье? Щеки скоро запылали от печного жара, и я пересел на лавку у окна. Запах огня тут же чудесно смешался с тонким, едва уловимым ароматом милой герани. Будто волшебным образом перенесся я на мгновение в детство. Это мимолетное чувство, навеянное родными запахами, было таким сладким душе, что сердце замерло, пытаясь подольше сохранить его.

– К нам в такую пору редко кто и на колесах добирается, – перебила мои мысли бабка. – Мы тут со стариком одни доживаем, не для кого, выходит, дорогу-то подправлять, размелькесили ее всю тракторами, не жалеючи…

У печи стояли мои чисто вымытые сапоги, поблескивали глянцем резины. Я уже не удивлялся, когда это хозяйка успела с ними управиться? В приятной полудреме отвечал ей, чувствуя, как из каждой клеточки тела выходит озноб. И тут словно встряхнуло меня – представил на миг, какие долгие осенние одинокие ночи в заброшенной деревушке, какая, должно быть, хмарь и тоска поселяются в человеке, когда мертвая тишина давит на окна. И сказал о том, как подумал:

– Нипочем бы не стал жить на отшибе.

– А куда денешься, – не обиделась старуха, хлопоча у плиты. – Врасплох нас застала эта беспершпективность, будь она неладна. Те, кто пошустрее, успели убежать, кого председатель насильно перевез. Оглянуться не успели, все там, на центральной усадьбе кучкуются. Одни мы тут куковать остались. Нахлебники никому не нужны…

– И дети там? – осторожно спросил я.

– Нет, еще дальше, по городам разбежались, – улыбнулась бабка, и замкнутое ее лицо на мгновение растеплилось. – Да не зовут к себе, тоже, поди, не сладко. Жизнь-то вон как круто завернула, вроде в другую сторону пошла. Да никуда мы со стариком не поедем отсюда. Здесь родились, здесь и помрем. Теперь уж помирать скоро. Бог даст, на том свете возрадуемся.

Не было в ее словах ни горечи, ни жалостливой нотки, одна ровная смиренность да великое терпение, какими отроду русский народ отличался.

– Подсаживайся к столу, чай будем пить, оголодал в лесу-то? – приговаривала она, бесшумно двигаясь по кухне, выставляя на стол чашки, хлебницу, сахарницу, тарелку со сметаной и миску с творогом. Я было попытался отказаться от угощения, но только добавил тем чугунок горячей картошки, пучок лука, горку крупно нарезанного сала.