сообщить через знакомых, уже арестовывались два раза, и это не сулило ничего хорошего в будущем[1225]. У В. А. Зайцевой оставались в России сестры, о которых тоже доходили самые печальные вести [Ростова 2004: 70–73]. Неудивительно, что вступление Гитлера в войну с Россией было расценено ими как реальная возможность скоро встретиться с родными, разлука с которыми представлялась до этого вечной.

12 ноября 1941 года Берберова писала Бунину: «Надеемся скоро увидеть моих родителей, Вера и Борис рады, что приближается время, когда они смогут увидеть своих – братьев и сестер»[1226]. И хотя ответ Бунина, видимо, не сохранился, подчеркнем, что подобное настроение ему было в тот момент совершенно понятно. В дневниковой записи Бунина от 9 октября 1941 года содержатся, к примеру, такие размышления: «…взят Орел (сообщили сами русские). “Дело оч<ень> серьезно”. Нет, немцы, кажется, победят. А может, это и не плохо будет?» [Бунин 2006, 9: 376]. Красноречива и более ранняя бунинская запись: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!»[1227]

У Зайцевых, заметим, имелись вполне конкретные поводы для ненависти к режиму. Сын Веры Алексеевны от первого брака был расстрелян большевиками, ему было тогда девятнадцать лет. Два племянника, молодые офицеры, в свою очередь, погибли в Гражданскую войну, муж племянницы был репрессирован… Характерно, что в своих дневниках Зайцева называла советскую армию почти исключительно «красными» и с явным огорчением отмечала отбитые у немцев города[1228].

Неудивительно, что «Заклинание», прочитанное Берберовой в гостях у Зайцевых 11 февраля 1943 года, все собравшиеся нашли «великолепным». О какой-либо идеализации Гитлера речь давно уже не шла, о чем говорило само сравнение с Макбетом (особенно на фоне того, что Мережковский в своем выступлении по радио сравнил Гитлера с Жанной д’Арк) [Терапиано 2014: 120]. Тем не менее Гитлер в тот момент представлялся и Берберовой, и Зайцевым, и их остальным гостям меньшим злом, чем Сталин.

Как известно, Борис Зайцев был одним из главных защитников Берберовой от Я. Б. Полонского, с которым до этого времени он сохранял вполне добрые отношения. В дневнике Веры Зайцевой за декабрь 1944 года отмечено, что их с мужем стало очень тревожить стремление Полонского обвинить Берберову в коллаборационизме и что они не раз пытались с ним объясниться, но совершенно безрезультатно [Ростова 2016: 174, 175].

В письме Бунину от 14 января 1945 года Зайцев описывал действия Полонского, не скрывая при этом своего возмущения:

Яков Борисович занимается травлей Нины Берберовой. Эта уж нигде у немцев не писала, ни с какими немцами не водилась, на собраниях никаких не выступала. <…> Мы жизнь Нины знаем близко. Решительно никаким «сотрудничеством», даже в косвенной форме, она не занималась, а по горячности характера высказывала иногда «еретические» мнения (нравились сила, дисциплина, мужество), предпочитала русских евреям и русские интересы ставила выше еврейских. Когда же евреев стали так гнусно мучить, сама же им помогала, как и мы все, как умела[1229].

Конечно, фраза про предпочтение «русских евреям» и про «русские интересы», поставленные «выше еврейских», звучит исключительно неприятно. Подчеркнем, однако, что это написала не Берберова, а Зайцев. Не секрет, что Борис Константинович не раз позволял себе в переписке с Буниным рассуждать о «национальном вопросе» без всякой «политкорректности», тогда как сама Берберова вряд ли описала бы свою позицию тех лет в такого рода терминах. Многочисленные недруги Берберовой сумели поставить ей в вину лишь один разговор, способный бросить на нее определенную тень[1230].

Но, как бы то ни было, дело в данном случае не в словах, а в поступках. Зайцевы, как вспоминает их дочь, прятали у себя евреев, помогали им раздобыть фальшивые паспорта и перебраться в безопасное место [Ростова 2004: 52–53]. Что же касается Берберовой, то свидетельства об ее усилиях такого рода исходили не только от Зайцева, но и от других находившихся в оккупированном Париже людей, в том числе и «неарийского» происхождения. Их слова прямо подтверждают все то, о чем Берберова писала в «Курсиве» сама.

Конечно, особое место в ее книге занимает рассказ об аресте и депортации вдовы Ходасевича Ольги Борисовны. Как уже говорилось, после смерти Ходасевича Берберова и Макеев всячески опекали «Олю», она подолгу жила в их деревенском доме под Парижем, и отношения между ними были самыми родственными.

Неудивительно, что именно Макеев стал крестным отцом Ольги Борисовны, когда осенью 1939 года она решила перейти в православие. Этот шаг в ее случае был сделан не из практических соображений, но позднее, в годы оккупации Франции и начавшихся арестов евреев, справка о крещении давала надежду, что ее обладатели не подлежат депортации. Надежду давало и свидетельство о браке с арийцем и христианином: Ходасевич, происходивший по отцу из польских (или литовских) дворян, был крещен в католичество. Эти надежды, как скоро станет понятно, не оправдались. Страницы «Курсива», в которых Берберова описала день ареста Ольги Борисовны, скорее всего, помнит каждый читатель книги, но я все же позволю себе привести здесь большую цитату:

В июле, в страшный день 16-го числа 1942 года, их обеих [О. М. Марголину-Ходасевич и ее сестру] взяли. Я случайно приехала в Париж накануне вечером и ночевала в одной пустой квартире, от которой у меня был ключ. Оля это знала. Утром в 8 часов телефон разбудил меня. Она звонила от соседей.

– Рядом со мной, – сказала она по-французски, – стоит полицейский. Я не могу долго говорить. Нас берут. Постарайся найти меня.

Через полчаса я уже была в булонской мэрии. Подходя к этому огромному зданию «модерн», я увидела, как со всех сторон, как к некоему центру, к нему шли женщины, волоча узлы и чемоданы, некоторые с детьми. Французские полицейские вели их. Со всех углов Булони-Биянкура их вели к одному месту – это был подвал мэрии, откуда слышались взволнованные голоса. Немцев не было видно.

Мужчины были взяты еще осенью. Женщин не трогали до этого дня. Оля часто говорила: во-первых, женщин не возьмут, во-вторых – старых женщин не тронут. Взяли всех – молодых и старых, всех, кто не успел выехать, носящих звезду и не носящих ее.

Сунув в руку толстому полицейскому коробку папирос, я упросила его передать Оле записку. Она ответила на клочке бумаги, прося меня купить ей лекарства, привезти кое-какие вещи (потеряв голову, она почти ничего не захватила с собой) и быть в 4 часа у выхода мэрии, когда их должны будут увезти в лагерь Дранси (на северо-восток от Парижа).

Я бросилась по аптекам, к ней на квартиру за бельем. Было лето, и я не могла решить, взять ли ее зимнее пальто и одеяло или нет, и в конце концов взяла. Все это я повезла в мэрию. Опять папиросы, опять полицейский. Потом обратно, к площади Этуаль, на тихую, широкую авеню Булонского леса. Там, в аристократических особняках, помещалось гестапо. Отряд немецких солдат маршировал посреди пустынной улицы, прекраснейшей в мире. Раздавалась команда офицера. На домах висели флаги с черным зазубренным крестом. Стража стояла у подъездов.

Мне трудно вспомнить, в скольких канцеляриях я была в тот день, целью моей было узнать, нельзя ли что-нибудь сделать при наличии свидетельства о крещении. <…> Меня гоняли из подъезда в подъезд, кажется, где-то кто-то дал мне стакан воды, но я опрокинула его на себя и, помню,