о Берберовой. Помимо прочувствованного некролога, опубликованного в «Новом журнале» (1993. Кн. 192–193), Сумеркин был автором обстоятельного послесловия к сборнику стихотворений Берберовой, а также обзорной статьи, написанной к ее восьмидесятилетию и напечатанной в «Новом русском слове» в августе 1981 года.

Эта статья была первым текстом, появившимся в американской русскоязычной прессе, где «Курсиву» воздавалось должное. До этого имелась лишь несправедливая и злобная рецензия Гуля, опубликованная сначала в «Новом журнале» (1970. Кн. 99), а затем включенная в его сборник «Одвуконь» (1973). И хотя с момента появления рецензии Гуля прошло немало времени, в печати на нее так никто и не ответил.

Правда, Гулю, как мы помним, ответила лично Берберова в послесловии к первому изданию «Курсива» на русском, но она, разумеется, могла говорить только о наличии фактических ошибок, натяжек и передергиваний. Отзыв Гуля о книге как об «очень неорганизованном, многословном, тяжеловесном и… скучнейшем опусе», а также утверждение, что «Курсив» не имел никакого успеха у англо-американской критики и «после двух-трех отрицательных рецензий» утонул «в бездне неудачных книг» [Гуль 1973: 282], и другие подобные выпады сама Берберова опровергать не могла. Эту функцию должен был выполнить кто-то другой. Ее выполнил Сумеркин.

Ссылаясь на собственный опыт, Сумеркин утверждал, что шестисотстраничный «Курсив» читается с неослабевающим интересом, ибо представляет собой «человеческий документ необыкновенной силы, рассказ мужественного, независимого, талантливого и… готового нести полноту ответственности за все выборы, сделанные в жизни, человека» [Сумеркин 1981: 10]. Сумеркин был также первым, кто сказал в печати, что «по масштабу и значению для отечественной литературы» книгу Берберовой можно сравнить лишь с воспоминаниями Н. Я. Мандельштам [Там же].

Из этой статьи читатель получил возможность узнать, что «Курсив», появившийся сначала на английском, был встречен крайне благосклонно англо-американской критикой. Читатель также узнал, что русская версия книги имеет огромный успех в России, куда ее провозят разными путями.

Статья Сумеркина была откровенно полемичной по отношению к рецензии Гуля, хотя это не являлось его главной задачей. Большинство читателей «Нового русского слова» не знали или не помнили об этой рецензии, и напоминать им о ней Сумеркин не собирался (имя Гуля в статье не фигурирует). Его главной задачей было представить «Курсив» той читательской категории, которая до этого, возможно, даже не слышала ни о самой Берберовой, ни о ее главной книге.

Отметив присущую «Курсиву» «глубину экзистенциального опыта», Сумеркин подчеркнул особую важность этого опыта для оказавшихся в эмиграции соотечественников. Свою статью он заканчивал так: «А когда у меня возникают проблемы – психологические и практические, – в той или иной форме, вероятно, знакомые любому эмигранту, я раскрываю “Курсив”. И всем рекомендую делать то же самое» [Там же].

Однако, как показало время, «экзистенциальный опыт» Берберовой оказался важен не только для русской диаспоры. Он оказался не менее существенным и для тех, кто живет в России, о чем прямо свидетельствует неубывающий читательский спрос на «Курсив», выдержавший столько переизданий. Да и популярность автобиографии Берберовой за пределами России и российской диаспоры говорит о том, что ее «экзистенциальный опыт» оказался достаточно универсальным, независимым от времени и места.

Глава 5

Неоконченные споры

Настроения Берберовой в годы войны, ее надежды на то, что Гитлер избавит Россию от Сталина, – безусловно, самый болезненный факт ее биографии, гораздо более болезненный, чем, скажем, решение уйти от Ходасевича.

Берберова ушла от Ходасевича весной 1932 года, чем вызвала в то время неодобрение многих. Но вскоре оказалось, что особых оснований для подобной реакции нет. Ходасевич смог пережить нанесенный ему удар, через несколько лет женился на О. Б. Марголиной, а с Берберовой сохранил не просто добрые, но самые нежные отношения. После депортации Ольги Борисовны в нацистский концлагерь, где она и погибла, Берберова взяла на себя все заботы об архиве, литературном наследии, а также могиле Ходасевича, отдавая этим заботам немало времени и сил. Неудивительно, что право Берберовой не ощущать за собою особой вины споров обычно не вызывает[1205].

Что же касается пронемецких иллюзий, свойственных, как известно, отнюдь не одной Берберовой, а большинству эмигрантов первой волны, то убедить современников (а затем и потомков) отпустить ей этот грех оказалось несравнимо сложнее[1206]. И хотя, в отличие от иных своих соотечественников, Берберова не запятнала себя сотрудничеством с нацистами ни в одной из возможных форм, именно ее случай получил неоправданно громкий резонанс. Его эхо не утихло по прошествии без малого восьмидесяти лет, и события того давнего времени продолжают – в разных аспектах – обсуждаться по сегодняшний день. Эта ситуация, а также ряд сохранившихся в архивах документов, имеющих прямое отношение к «делу» Берберовой, но до сих пор обойденных вниманием специалистов, побуждают, в свою очередь, включиться в разговор.

В эмиграции Берберову публично обвинили в симпатиях к Гитлеру и даже в коллаборационизме в середине 1940-х. Именно тогда появилась статья журналиста Я. Б. Полонского «Сотрудники Гитлера» («Новое русское слово» от 20 марта 1945 года), где Берберова и ее тогдашний муж Н. В. Макеев упоминались в числе видных эмигрантских деятелей, чье сотрудничество с немцами было стопроцентно доказанным.

Подобные обвинения Берберова, естественно, не могла оставить без ответа. Вскоре после появления статьи «Сотрудники Гитлера» она написала письмо М. А. Алданову, связанному с Полонским не только дружескими, но и родственными узами, а кроме того, занимавшему очень важную для Берберовой должность. Он был соредактором «Нового журнала», самого престижного издания эмиграции, в котором Берберова предполагала печататься, но который был закрыт для литераторов с небезупречной репутацией. Одновременно Берберова послала адресованное Алданову письмо (ставшее таким образом «циркулярным») ряду общих знакомых из числа наиболее уважаемых в эмиграции людей – в надежде на понимание и поддержку[1207]. Объясниться с ними лично Берберова не имела возможности: все они к тому времени жили в Америке. В своем «циркулярном» письме Берберова категорически отрицала обвинения в коллаборационизме, хотя признавала наличие определенных иллюзий, продержавшихся очень недолгое время.

Иные из адресатов Берберовой, такие как известный религиозный философ Г. П. Федотов и работавший в Гарварде крупный историк М. М. Карпович, приняли ее объяснения и сохранили к ней прежнее расположение. Карпович, в частности, писал Берберовой, что ни он, ни его жена в ней «никогда не сомневались», слухам «не верили», а статью в «Новом русском слове» тогда же расценили как «вздор»[1208]. Но другие адресаты Берберовой отнеслись к ее письму гораздо более скептически, хотя абсолютное большинство, начиная с Алданова, считало, что достаточных доказательств для подобных обвинений у Полонского не было[1209].

Характерно, что «циркулярное» письмо Берберовой не только не положило конец слухам о ее настроениях в военные годы, но, скорее, их стимулировало. Эти слухи стали излюбленной темой обсуждения в литературных кругах эмиграции на протяжении 1944–1946 годов[1210].

Замечу, однако, что у Берберовой нашлись и активные защитники. Б. К. Зайцев, А. Ф. Керенский, М. С. Цетлина, С. П. Мельгунов, П. Я. Рысс и несколько других заметных в эмиграции лиц были готовы опровергнуть возводимые против нее обвинения и устно, и письменно.

Со временем интерес к этой теме пошел на убыль, но вспыхнул с новой силой через четверть века – в связи с появлением автобиографии Берберовой «Курсив мой». Вышедшая в переводе на английский весной 1969 года книга была расценена в определенных кругах эмиграции как попытка Берберовой свести счеты со своими давними обличителями[1211]. Это мнение непосредственно отразилось в рецензиях на книгу, написанных эмигрантами первой волны – Струве, Слонимом и – особенно –