ходила теперь растрепанная, мокрая, немытая со вчерашнего дня, почему-то с оторванным рукавом грязного летнего платья (кто-то потянул за него, толкая меня к дверям, и потом ударил меня по лицу). Я задавала все один и тот же вопрос: о крещении, о копии свидетельства… [Берберова 1983, 2: 431–432].

К середине этого «страшного дня», как писала Берберова в «Курсиве», Макеев уже успел раздобыть и справку о крещении Ольги Борисовны, и свидетельство о браке с Ходасевичем, а также нанять адвоката. В лихорадочных хлопотах прошла вся вторая половина июля. В начале августа Берберова сообщала Зайцевым:

Вероятно, в скором времени решится Олина судьба, – или ее все-таки ушлют, или оставят в лагере (как случилось с Юрой Мандельштамом), или выпустят. Но на это весьма мало шансов. Где только мы не были! Были у русских, у французов, немцев, евреев… Чего только не насмотрелись! Обо всем расскажем при свидании. Передали одну вещевую посылку, но пищевых еще не принимают, да и вряд ли будут принимать[1231].

Однако все эти усилия привели лишь к тому, что Ольгу Борисовну удалось задержать в Дранси на два месяца. В течение этого времени продолжалось разбирательство, которое не дало положительных результатов, и Марголина-Ходасевич была отправлена в Освенцим[1232]. О том, что Берберова старалась сделать все возможное для спасения «Оли», было известно не только Зайцевым, но и другим знакомым, и это вызывало сочувствие и уважение. Как писала М. С. Цетлина в своем письме в защиту Берберовой: «Правдой является то, что она прятала у себя в деревне евреев и активно им помогала, тратя на это свои деньги и силы, и обращалась к адвокатам, чтобы они защитили уже арестованных немцами ее друзей-евреев»[1233]. И хотя это письмо было написано Цетлиной по просьбе Керенского, она не стала бы браться за подобное поручение, если бы считала иначе.

Замечу, что Берберова и Макеев принимали посильное участие и в судьбе гораздо менее близких им людей, чем Ольга Борисовна. Одним из тех, кому они старались оказать содействие, был давний знакомый Берберовой журналист П. Я. Рысс [Там же]. Как рассказано в «Курсиве», в октябре 1943 года Рысс неожиданно появился на пороге квартиры Берберовой и Макеева, объясняя, что был вынужден вернуться в Париж из-за ссоры с француженкой-женой, «грозившей, что донесет на него, что он не регистрировался как еврей» [Там же: 507]. «Он ушел в чем был и поселился в районе Сен-Жермен, в комнате на шестом этаже, – продолжала Берберова. – Боится, что без зимнего пальто ему зиму не пережить. Н<иколай> В<асильевич> М <акеев> дает ему свое старое (очень теплое, но довольно поношенное) пальто, и он уходит» [Там же][1234].

Помощь Рыссу, однако, теплым пальто не ограничилась. В своем «циркулярном» письме Берберова упоминала о денежной помощи «одному человеку» (из контекста понятно, что еврею), с которым Алданов состоял в переписке[1235]. Этим человеком был Петр Яковлевич Рысс. Неслучайно свое письмо в защиту Берберовой он отправил именно Алданову. В письме говорилось:

Среди тех, с которыми я встречался [в оккупированном Париже], была и Н. Н. Берберова. Ее настроения я хорошо знаю, как отлично знаю очень давно ее. <…> Так вот: Н<ина> Н<иколаевна > была в 1941 г. убеждена, что немцы помогут освободить Россию от тирании Сов<етской> вл<асти>. И очень быстро, убедившись в ошибочности своих предположений, стала на путь другой. Если она высказывала свои мысли близким ей людям, – она никогда и ничего об этом не писала и не высказывалась публично. Напротив того, с присущей ей страстью и откровенностью она возмущалась гонением на евреев и преследованиям, которым подвергался человек. Через Я. Я. Кобецкого и других я узнал, что в «Нов<ом> Русс<ком> Сл<ове>» появились заметки, в которых Н<ина> Н<иколаевна> обвинялась в вещах, совершенно противоречащих ее поведению. <…> Я думаю, милый Марк Александрович, что долг человека понуждает защитить от клевет и выдумки неповинного…[1236]

Сигги Франк, автор относительно недавней статьи о настроениях Берберовой в период оккупации, выражает удивление, что в ее защиту выступил еврей [Frank 2018: 607–608], но, как определил свою позицию Рысс, именно так он видел свой «долг человека».

Берберова старалась по возможности помочь и совсем незнакомым людям, например трем еврейским девочкам, чьи родители были отправлены в Освенцим. Этих девочек взяла французская семья (за их содержание платила еврейская организация), но затем – в силу определенной причины – их там стало держать невозможно. В этом случае, как, видимо, и в ряде других, Берберова действовала через дальнего родственника Рысса, которого тоже знала давно – П. А. Берлина. Известный публицист, он печатал свои статьи в газете «Последние новости», где Берберова в свое время работала. В военные годы Берлин служил в одной из созданных в Париже еврейских организаций, названия которой Берберова не запомнила[1237]. Одновременно он был связан с Сопротивлением и активно занимался спасением евреев. Вряд ли следует объяснять, какому риску при этом подвергал он себя и свою взрослую дочь.

Павла Абрамовича Берберова несколько раз упоминает в «Курсиве», вышедшем в свет уже после его кончины, но она ссылалась на свои добрые отношения с Берлиным в своем «циркулярном» письме Алданову, прекрасно его знавшему и очень уважительно к нему относившемуся. Одно из писем Берлина к Берберовой сохранилось в ее архиве.

В этом письме, датированном 4 апреля 1943 года, Павел Абрамович сердечно благодарил Берберову «за проявленное участие и содействие» в том «злополучии», которое недавно постигло их с дочерью[1238]. Судя по контексту, Берберова пыталась через своих французских знакомых устроить дочь Берлина на работу, и, хотя из этой попытки ничего не вышло, Павел Абрамович выражал уверенность, что она и в дальнейшем не откажет им (и, возможно, не только им) в помощи. Из письма Берлина непосредственно следовало, что они с Берберовой в эти годы регулярно общались и он испытывал к ней полное доверие.

Об этом не менее убедительно свидетельствует и тот «непрошеный совет», который Павел Абрамович давал Берберовой в самом конце своего письма. Берлин писал:

А Вам лично советую всеми пятью чувствами вбирать все впечатления от нашей неправдоподобной жизни. Ведь Вы (sic! – И. В.), художники, народ жестокий. Самые страшные и отвратительные события перерабатываете в ценности, которые людям потом приносят высокие наслаждения. Подобно природе из угля делаете бриллиант. Поэтому не очень замыкайтесь в свою благополучную раковину и не очень на меня сердитесь за непрошеные советы. Но подлинных русских художников осталось так мало[1239].

И Берберова, заметим, последовала «непрошеному совету» Берлина. В 1945 году она написала стихотворение «Разлука», в котором была такая строфа:

Разлука похожа на скрежет полночный

Ночных поездов. Исчезают

Навеки в тюремных провалах,

В глухих ледниках Бухенвальда,

В тифозном огне Равенсбрука.

Я помню, как ты отрывалась

От милого мира,

Я помню, как ты улыбалась,

Как ты всё крестила

Меня, и зеленое небо,

И город, и встречных…

Разлука похожа на грохот

По сердцу – колес

[Берберова 1984: 61].

«Ты» – это Ольга Борисовна Марголина-Ходасевич, депортированная летом 1943 года в Дранси, а оттуда в Освенцим. Эти строки Берберова расшифрует позднее в «Курсиве», описывая момент, когда Ольгу Борисовну посадили в «открытый грузовик» и она ее видела в последний раз: «Оля стояла, смотря на меня и Асю своими светлыми глазами, и, пока грузовик не