Мэллори смотрит на Болана. Что-то у нее с глазами – в них что-то трепещет или мелькает, как в наполненном мошкарой абажуре.

– Мэл? – зовет Болан.

Взведя курок, она наводит ствол на него. Последнее, что он видит: черный глаз дула, ее рука и завиток дыма.

Мона приходит в себя от взрыва. Сперва относит его к той чертовщине, что проделывает с ней Первый, но тут же слышит крики и кашель. Что бы ни случилось с ней, что бы там ни задумал Первый, что-то пошло не так.

Куда, черт побери, ее занесло? Куда бы ни занесло, тут темно. Она шарит вокруг себя, нащупывает под одеялом что-то твердое, круглое и почти сразу распознает предмет.

«Так-так, – соображает она. – Я в багажнике. Положение… не из лучших».

Что тут же и подтверждается звуками выстрелов. Не узнать этот звук невозможно: палит крупнокалиберная винтовка, может, ее собственная, которой в багажнике рядом не обнаружилось. Крик срывается на высокую ноту – кто-то поймал пулю. После нового выстрела крик обрывается, и это очень, очень плохой знак.

Кто-то что-то спрашивает. И винтовка стреляет еще один, последний раз.

Тишина. Мона ждет хороших звуков. Может, даст бог, звука сирены.

Но это же Винк. Она не припомнит, когда в последний раз слышала сирену. Да хотя бы видела патрульную машину.

Чуть поскрипывают рессоры – видимо, кто-то в машине передвинулся с места на место. Пищат по-цыплячьи пружины сиденья, гнусаво щелкает дверная ручка, и по асфальту, приближаясь, стучат шаги.

Не слишком понимая, чем это поможет, Мона изображает обморок.

Над ней появляется полоска света. Чуть-чуть приоткрыв одно веко, Мона разглядывает женщину, довольно миловидную, но в сомнительной пристойности наряде. Ее Мона видит впервые, зато сразу узнает трепет движения в ее глазу, где никакого движения быть не должно.

Женщина, хмыкнув, захлопывает крышку багажника.

Шаги явно удаляются. Вот их уже не слышно вовсе.

Наступает тишина.

Тишина длится очень-очень долго.

И Мона говорит:

– Ни фига себе.

Миссис Бенджамин не слишком разбирается в технике первой помощи, но общие принципы, кажется, усвоила: что внутри тела, то внутри и должно оставаться. А если оставаться не хочет, надо заставить и удержать на месте бинтами и пластырем.

С виду просто, но на деле оказывается и сложно, и мучительно. Она не прочь была бы получить помощь от Морти Кауфмана, владельца соседней аптеки, но тот, в семь часов утра застав свою аптеку взломанной, да еще и миссис Бенджамин сидящей на полу и заливающей его кровью из дюжины ран, залепленных марлей в медных пятнах, предпочел молча попятиться и удрать без лишних слов.

В сущности, миссис Бенджамин его не винит. Вид у нее непрезентабельный. А она терпеть не может выглядеть непрезентабельно.

Поэтому, заслышав шаги на улице, она отстраненно и не без тревоги ждет реакции пришельца. И удивляется, когда гостья – тоненькая женщина в такой короткой юбке, что первая миссис Бенджамин («настоящая») умерла бы от стыда, – просто осматривает ее с удивительно равнодушной улыбкой и произносит:

– Еще жива, как я вижу.

– Что? – удивляется миссис Бенджамин. – Да, я еще жива. И всеми силами стараюсь такой и остаться. Кто вы?

– Не узнаешь?

– Нет. Нет, не узнаю.

– Ну а я узнал, – говорит женщина и входит в аптеку. В ее движениях какое-то нагловатое самодовольство: так неспешно движется кошка, загнавшая мышь в угол и наслаждающаяся своей властью. – И все эти раны узнаю. Как не узнать? Моя работа.

Миссис Бенджамин внимательно щурится.

– Нет…

– Я же говорил, что мне не впервой умирать, – объясняет женщина. – Надо было слушать. Ты не сумеешь меня убить. И никто другой. Не дозволено.

– Кто ты?

– Всего лишь член семьи. Готовый заняться семейными делами, раз уж старшие впали в спячку. – Она холодно улыбается. – А ты мне поможешь.

– Ни в коем случае, – отказывается миссис Бенджамин. Она бы встала и задала трепку этой незнакомке, только вот рука не слишком слушается и такая слабость… Какие они хрупкие, эти сосуды. Может быть, оно и к лучшему, поскольку, если верить незнакомке, физическое насилие все равно не повредит занявшему ее тело.

Нет, не так – миссис Бенджамин точно знает, что повредит. Просто этим ничего не добьешься.

– Поможешь, – заверяет женщина. – Я собираюсь вернуть Мать. И ты мне поможешь. Ты знала?

– Это… просто смешно, – выговаривает миссис Бенджамин. И кашляет – одно легкое у нее плоховато действует. – Если Мать возвращается – и долго же она тянула, скажу я, – так по собственной воле. Никто ее не принудит, и уж наверняка не мы.

– Я исполняю желания Матери, – тихо говорит женщина. – Я участвую в Ее великом плане. И ты мне поможешь.

– Нет.

– Да. Потому что та женщина у меня.

Стальной взгляд миссис Бенджамин смягчается.

– Что? Какая женщина?

– Та, с которой так нянчились вы с Парсоном: сопровождали, испытывали. Она в безопасности, более или менее – заперта в багажнике автомобиля за городом. Но ей там скоро станет неуютно. Так что, если не желаешь ее гибели – а ты, думаю, не желаешь, – ты мне поможешь.

– Ты ее не убьешь, – говорит миссис Бенджамин. – Она тебе нужна.

Женщина безмятежно улыбается в ответ на ее пристальный взгляд.

– Знаешь ли ты, – спрашивает она, – как я ненавижу эту плоть? Как ненавижу носить на себе эту жуткую кожу? Дышать этим воздухом? Нуждаться в этом воздухе? Это… невероятно бесит, как зуд по всему телу. Я его презираю. И этих людей презираю. Ее в том числе. Убивать не стану, нет, но охотно сорву на ней эту злость – хотя бы отчасти. Понятно?

Если бы тело не посылало миссис Бенджамин сигналы о страшной боли во всех его членах, она вряд ли обеспокоилась бы мыслью о пытке. Но теперь, узнав, что такое телесная боль, она находит в себе удивительную уверенность, что никому не следует причинять такого нарочно.

И угрюмо кивает.

– Еще бы тебе не понять, – говорит незнакомка. – Не грустно ли? Какой у тебя жалкий вид. Она тебе не безразлична, хотя бы настолько, чтобы избавить ее от несчастья. Подумать только, такое мелкое создание.

– Я не считаю себя особенно жалкой, – возражает миссис Бенджамин, – но тебе не понять.

– Да не особо и хотелось. Теперь ты мне поможешь, не так ли?

– Что тебе от меня надо?

– Мне нужна твоя сила.

Миссис Бенджамин разводит руками. Тихо потрескивает пленка засохшей крови.