– Да-да. Но очень похоже – как звучит это причудливое выражение? – что звезды сложились так, чтобы привести тебя сюда. Разве нет?

«А как же, – думает Мона. – Что же еще?»

– Я не отрицаю, что тебя привела сюда смерть отца, – продолжает Келли. – Но отмечаю, что его смерть – как и смерть твоей матери – совпала с некоторыми событиями в Винке. В данном случае – со смертью Веринджера.

– Ты не хочешь ли сказать, – сердится Мона, – что кто-то добрался от Винка до клоповой дыры в Техасе, чтобы устроить моему отцу удар, из-за которого я унаследовала дом, что и привело меня в Винк?

– Нет, – отвечает Келли. – Я только намекаю, что смерть одного из членов моей семьи, видимо, высвобождает большую энергию, которая рябью расходится по материальному миру. Мать даже смогла использовать свою смерть для переноса в этот мир. Если Веринджер умер рядом с фокусом энергии этого типа…

– Линзы, – вырывается у Моны.

– Да. Значит, ею кто-то воспользовался. Это могло изменить природу реальности. Подобно персту божьему. Смерть, наследство, мотив для возвращения… это было бы несложно. Можно перестроить саму вероятность, сделать случившимся то, чего желали в фокальной точке. Я так и вижу, как судьба, потенциальное будущее, блекнет, тает, проявляется, расширяется. Ты не представляешь, как легко все это формируется, мисс Брайт. Возможности такой фокальной точки – и такой энергии – безграничны.

Келли встает, прямой и строгий, закладывает руки за спину.

– Лично я полагаю, что она была использована в качестве маяка.

– Для чего? – не понимает Мона.

– Для всех недостающих частей Матери, – говорит Келли. – Чтобы притянуть все, что оказалось за пределами Винка. На самом деле одну часть. Тебя, разумеется.

– Что за хрень? – не понимает Мона.

– Почти все, кто здесь стоит внимания, имеют якоря, не так ли, Мона? – говорит Келли. – Мои родичи действуют в городе издалека. Они привязаны к месту теми жутковатыми тварями, что жужжат в головах у людей. Некая материальная часть нашего существа должна оставаться по эту сторону. Удерживать нас, создавать окно в этот мир, в то время как наше истинное «я» заперто в не вполне здешнем, недоступном участке реальности и… как-то так. Все это очень сложно, но чем больше я разбирался, каким образом Мать обеспечила наше существование в этом мире – а она его обеспечила микроизменениями самой малой степени, – тем больше задумывался, почему ей было перед смертью не устроить что-нибудь в том же роде для себя.

А когда ты появилась, я понял, что она, конечно, так и сделала. В смысле иначе зачем ей было связываться с мужчиной? Зачем понадобился ребенок? Ей надо было оставить в чем-то частицу себя – маленький живой якорь, привязывающий к этому миру. Ребенок, конечно, оказался самым простым способом этого добиться.

– Что за херню ты несешь?

– Это довольно просто, – объясняет Келли. – Ты уже видела тех маленьких гибких тварюшек, что плавают за глазами здешних людей?

– И что из этого?

– Ну а что ты такое, по-твоему?

– Что? Я есть я. Просто я.

– Нет. Сама знаешь, что не просто. Твой вопрос имеет смысл, мисс Мона, – зачем ты здесь? Ответ, думается, таков: чтобы Мать вернулась. Прежде чем умереть, она подготовила себе путь возвращения в этот мир, из смерти. Потому что хотя кое-кто из нас – Веринджер, Мэйси – оказался не так недоступен смерти, как нам представлялось, Мать… ну, Мать совсем другое де…

Келли умолкает. Экран идет рябью, словно пленку сорвало с катушки. Только за пленкой не освещенное белым светом пространство, а темная, шевелящаяся бездна…

Это длится одно мгновенье. Красивое улыбающееся лицо Келли тут же возвращается, но Мона успевает понять, что видела на самом деле не бездну – нет, она видела лицо, вытянутое, темное, лишенное всех привычных черт – рта, носа и прочего, – зато окруженное бесчисленными витками отростков и усиков, словно лицо на экране запуталось в клубке щупалец… но на этом длинном узком лице виднелись два черных выпуклых глаза, похожих на акульи и направленных вовне.

А теперь там только Келли, произносящий:

– Ого! Похоже, времени еще меньше, чем я думал.

Мона, еще не опомнившись от увиденного, пытается собраться с мыслями.

– Что? Как тебя понимать?

– Давай без лишних слов. Кто-то сейчас попытается меня убить, – бодро сообщает Келли.

– Что?

– О, пусть тебя это не тревожит, – успокаивает он. – Все будет хорошо. Ты уже спасла мне жизнь. И, кстати говоря, спасибо.

– Я… что я сделала?

– Мне жаль, что нельзя поговорить с тобой подольше, сестричка, – грустно отвечает Келли. – Нам, ручаюсь, есть что обсудить. И хотел бы я подготовить тебя к тому, что будет. Но ты не дергайся. Мой опыт говорит, что лучше всего сидеть смирно, и пусть судьба со справедливостью уносят тебя, куда им вздумается. Хотя это иногда сбивает с толку. – Лицо на экране морщится. – Хорошо бы тебе расслабиться, особенно теперь. Учитывая, что я собираюсь с тобой проделать.

– Стоп. Подожди. Что ты собираешься проделать? Со мной?

– Тебе нравится слово «что?», да? – отмечает Келли. – Хорошее слово. Так многое может означать. Помнишь, я говорил, что для такого, как я, материя – просто бумага и трубочки для поделок?

– Да…

– Ну вот, – объясняет Келли, – я собираюсь разобрать тебя на трубочки и клей и собрать снова в более безопасном месте. Так что держись.

– Постой! Постой! – кричит Мона. – Что ты хочешь со мной сделать?

– Опять это слово, – улыбается Келли. – Расслабься, мисс Мона. В старину некоторые находили такой опыт весьма поучительным. Это просто вопрос…

Все замедляется. И останавливается.

А потом тело Моны принимается транслировать множество разрозненных ощущений.

Для начала глаза застывают в черепе, так что уже не могут удостоверить остальных чувств: кожа потрескивает, словно по рукам и ногам ползут электрические заряды; ногти на манер складных лезвий втягиваются в пальцы; волосы скручиваются порванными струнами; одни кости удлиняются, другие завиваются штопором, а третьи рассыпаются в порошок; мозг обращается в воду, которая плещется в горле, стекает по хребту и лужами скапливается на полу; зубы вспыхивают огнем и сгорают в золу и так далее, так далее, так далее, и нет даже голоса, чтобы закричать.

Но одно остается неизменным: сухая самодовольная усмешка на мерцающем экране и темные глаза в морщинках.

И голос договаривает: «…места».

И все исчезает.

После ухода Моны минует, кажется, всего минут пять, когда Грэйси слышит шаги в каньоне за спиной. Ей бы полагалось удивиться, ведь с самого начала их отношений (Грэйси его теперь и не помнит) каньон был совершенно уединенным местом, закрытым для всех, кроме нее и мистера Первого. Но с тех пор здесь побывал Джозеф, потом мистер Мэйси, а теперь и Мона, и в конце концов это место превратилось для нее в своеобразное подобие городской площади, куда может прийти каждый, где люди сталкиваются друг с другом и обсуждают цены на овощи.