из группы «Литературный особняк»[90] под предлогом упущений в работе. «Брюсов довел его (Союз поэтов. — В. М.) до полного краха, — записал Мачтет разговоры на собрании „Особняка“ 4 октября 1920 года. — […] За его спиной шла полная вакханалия, спекуляции в буфетах, неправильное ведение протоколов и под тем, чего не было и не обсуждалось, подписи и санкции председателя Союза Брюсова». Вместе с ним на перевыборах президиума забаллотировали Аделину Адалис, Александра Кусикова и Сергея Буданцева, считавшихся его ставленниками.

Однако когда в ноябре 1923 года отмечалось пятилетие Союза, именно Валерия Яковлевича попросили председательствовать на торжественном заседании и произнести вступительное слово. «Никакой идеологической связи между членами Союза нет, — заявил он, — никакого общего мировоззрения Союз не отражает. В его составе есть истинные пролетарии и по происхождению и по мировоззрению, но в нем могут участвовать и поэты с ярко-буржуазной психологией — теоретически даже и монархисты; в нем могут объединяться писатели с материалистическими предпосылками и идеалисты самой чистой воды, мистики, религиозные писатели»{9}. Брюсов был прав: лояльный к советской власти, Союз поэтов так и не был «коммунизирован», по мере сил защищал свободу творчества и давал возможность печататься поэтам, далеким от генеральной линии. За что и был ликвидирован в 1930 году.

«Варяг» сосредоточил усилия на текущей работе, в чем ему помогала секретарь Сопо (по совместительству секретарь студии Лито) поэтесса Екатерина Волчанецкая. «При близком знакомстве Валерий очень прост, — писала она в Петроград Измайлову, у которого общение с Брюсовым оборвалось, — интересен, может быть очаровательным, со мной он мил и приветлив, как с человеком, а не как с поэтом, — в поэзии — он придирчив и ругается, а так говорит растроганным голосом, что я очень хорошая. […] Валерий Яковлевич говорит, что в „Союзе“ он — у себя дома, влюблен, помолодел, чувствует себя начинающим поэтом, стоящим „с робкой дерзостью“ на „первой ступени“, пишет целую книгу любовной лирики». Вечер Брюсова «Стихи последних лет и дней» 17 августа 1920 года в клубе Союза поэтов она оценила словами «было интересно»{10}.

Наладить печатание книг пока не получалось, поэтому Брюсов взялся за организацию литературных чтений. 20 сентября в Политехническом музее под его председательством состоялся вечер «О современной поэзии». Там же днем раньше он прочитал лекцию «Задачи современной литературы», переросшую в острый диспут. 25 октября в Большом зале Московской консерватории прошел первый выпуск «Устного журнала» Союза поэтов «Московский разговор» под его редакцией. 4 ноября там же состоялся литературный «суд над имажинистами»: Брюсов обвинял — «присяжные» оправдали. 16 ноября в Политехническом имажинисты устроили ответный суд, на котором Валерий Яковлевич защищал современную поэзию от «прокурора» Шершеневича. Разумеется, это не помешало обоим выступить во втором выпуске «Московского разговора» 2 декабря в той же аудитории, полюбившейся и поэтам, и слушателям.

На имажинистском «суде» оправдали только пролетарских поэтов, но они отказались придти 7 и 10 декабря в Политехнический на «турнир поэтов». На сей раз у участников появился материальный интерес. Брюсов обеспечил от Лито три премии — пятьдесят, тридцать и двадцать тысяч рублей — за лучшие стихи, которые, по итогам голосования слушателей, получили поэтессы Адалис, Надежда де Гурно и Наталья Бенар. 11 декабря там же под председательством Брюсова прошел «вечер поэтесс», шаржировано и с неверной датой описанный Цветаевой в «Герое труда».

Вечера стали неотъемлемой частью литературной жизни Москвы, а Брюсов — их неизменным председателем, даже когда перестал руководить Союзом поэтов. «Народу уйма, — вспоминал Павел Антокольский, — гораздо больше, чем вмещает аудитория, — полинялые гимнастерки, потрепанные шинели, костыли и бинты, кожаные куртки, старые пальто. […] Зато председатель — в самом что ни на есть чопорном, длинном, черном сюртуке и крахмале, напряженно подпирающем великолепно посаженную голову. […] Отрывистым, высоким, чуть лающим, но хорошо натренированным для выступлений голосом он приглашает одного за другим на трибуну. Его приглашения звучат как морская команда с капитанского мостика:

Вячеслав Ковалевский — рубить канаты!

Сергей Буданцев — на абордаж!

Вадим Шершеневич — огонь с левого борта!»{11}.

«Вот он стоит на эстраде Музея, — записал 2 декабря Мачтет, — в переполненной и ярко освещенной зале, просто, даже скромно одетый и читает свои стихи, анонсирует выступающих. Читая, он увлекается, вот даже вскочил на стул и читает что-то новое. Одна нога откинута немного назад, руки все время в движении, всем корпусом он налегает на столик, приставленный к эстраде. Я привык видеть и слышать шумный, зычный голос, непроизвольные движения, лохматую шевелюру своих друзей, а тут мягкий, даже вкрадчивый, но громкий, немного картавящий, словно шепелявящий голос, интеллигентная наружность, седеющие волосы, уже вся в сединах борода, немного худощавая фигура, небольшой покатый лоб. Что-то сухое чувствуется, педантичное, уже словно стариковское во всем лице Брюсова. […] Все это он делает просто, без аффектации, с эстрады читает не Бог весть хорошо как, председательствует неважно, но что-то есть в нем, что заставляет держаться от поэта на почтительном расстоянии».

Шершеневич вспоминал, как 16 ноября в конце имажинистского «суда над современной поэзией» Есенин читал поэму «Сорокоуст». «В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше. […] [Мой] Крепко поставленный голос и тут перекрывает аудиторию. Но мало перекрыть, надо еще убедить. Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова. Мы поворачиваемся к нему, потому что понимаем, что это слово будет иметь решающее значение. Авторитет Брюсова огромен. Свист стихает. […] Брюсов заговорил. Тихо и убедительно:

— Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи изо всех, что были написаны за последнее время!

Аудитория осеклась. Сергей прочел поэму. Овации. Брюсов улыбается. Может быть, он вспоминает скандал, случившийся с ним во время его речи на юбилее Гоголя»{12}.

И другой, «парный» эпизод из тех же мемуаров.

Некий «молодой поэт […] начал читать что-то неслыханное по похабности. […] Публика потребовала, чтобы Брюсов остановил чтение. Брюсов привстал и сказал:

— В стихах можно писать о чем угодно…

„Дерзавший“ ободрился.

— …но, конечно, талантливо. Я прошу вас прекратить читку не потому, что тема непристойна, а потому, что стихи бездарны.

Зал аплодировал Брюсову»{13}.

«С Брюсовым произошла в это время метаморфоза, — вспоминал Грузинов, — подобная метаморфозе, происшедшей с гётевским Фаустом. Среди молодых поэтов и поэтесс Брюсов ожил и помолодел. Он сбросил с себя бремя лет, равнявшееся по меньшей мере половине его возраста. Брюсов превратился в юношу. Он проводил бессонные ночи в (кафе. — В. М.) „Домино“. Он совершал, сопровождаемый ватагой молодых поэтов, ночные прогулки