тов. Арватов взял на себя труд немного подумать, он увидел бы, что Ахилл в самом деле „эстетичнее“ Архипа, то есть пригоднее для поэзии. „Ахилл“ имеет огромное содержание, „Архип“ — никакого: это только собственное „крестильное“ имя и ничего больше. […] Конечно, это относится к тем, кто знает, кто такой „Ахилл“»{30}. Ответ был напечатан и получил поддержку Луначарского, который позже язвительно заметил: «Только мелкой хулиганской наглостью можно объяснить то, что кое-кто из левых и молодых, часто, несмотря на свою новизну и молодость, абсолютно импотентных человечков, бормотал что-то такое об устарелости и одряхлении Брюсова»{31}.

В защиту Брюсова выступил лефовец Асеев, хотя его статья «Советская поэзия за шесть лет», написанная в феврале 1924 года, увидела свет лишь много десятилетий спустя: «За последнее время установилась мода скопом набрасываться на „классичность“ форм Брюсова, упрекать во всех поэтических грехах вплоть до контрреволюционности. […] Когда это академическое, в конце концов, предположение подхватывается борзыми перьями, в свое время выщипанными тем же Брюсовым из общего хвоста критики, — становится противно. Противно, так как это начинает походить на травлю матерого зверя, случайно оставшегося одиноким. На травлю скопом, гуртом, без какого-либо риска А что Брюсов остался одинок и почему он остался одинок — над этим стоит призадуматься»{32}. Асеев писал об идейных, социальных причинах его одиночества. Но были и сугубо литературные.

4

«Миг» завершался поэмой «Дом видений», которая редко включалась в посмертные «изборники» (ее нет ни в одном из четырех изданий Брюсова в «Библиотеке поэта») и никем не изучалась. Однако это не только одна из вершин брюсовской поэзии, но и автобиографический документ.

Душа моя — Элизиум теней.

Ф. Тютчев

Видениями заселенный дом,

Моя, растущая, как башня, память!

В ее саду, над тинистым прудом,

Застыв, стоит вечеровое пламя;

В ее аллеях прежние мечты

На цоколях недвижны, меди статуй,

И старых тигров чуткие четы

Сквозь дрему лижут мрамор Апостату.

Как же ты

Вошла в мой сад и бродишь среди статуй?

Суровы ярусы многоэтажной башни, —

Стекло, сталь и порфир.

Где, в зале округленной, прежде пир

Пьянел, что день отважней, бесшабашней,

Вливая скрипки в хмель античных лир, —

В померкшей зале темной башни

Тишь теперь.

На бархатном престоле зоркий зверь,

Привычный председатель оргий,

Глаза прищуря, дремлет, пресыщен:

Окончив спор, лишь тень — Сократ и Горгий;

Вдоль стен, у шелковых завес, еще

На ложах никнут голые гетеры,

Но — призраки, навек сомкнувшие уста;

И лишь часы в тиши бьют ровно, не устав

Качаньем маятника двигать эры.

Зачем же ты,

Как сон и новый и всегдашний,

Вошла в мой сад и бродишь возле башни?

Там выше,

По этажам, к недовершенной крыше,

В заветных кельях — облики: глаза

Целованные, милых губ рубины,

Спалявшие мне плечи волоса, —

И комнат замкнутых глубины

Дрожат под крыльями произнесенных слов…

Их, вещих птиц, в года не унесло!

Их пепел фениксов, как радуги,

Вычерчивая веера дуги,

Слепит меня опять, опять

И, волю воском растопя,

Невозвратимостью минут тревожит.

Чего же

Тебе искать в незавершенной башне,

Где слишком жуток сон вчерашний!

В саду,

Где памятники с тиграми в ладу,

Где вечности и влажности венчанье, —

В саду — молчанье,

Свой мед кадят нарциссы Апостату,

Над бронзой Данте черен кипарис,

И, в меди неизменных риз,

Недвижим строй в века идущих статуй.

Но все же роз кричащий запах,

Но все ж в огне зальденном запад —

Пьяны разгромом грозовым,

Страшись, чтоб, на росе ночуя,

Но шаг непризнанный почуя,

Тигр пробужденный не завыл!

Видениями заселенный мир, —

Сад и растущая, как башня, память!

На меди торсов, сталь, стекло, порфир

Льет воск и кровь вечеровое пламя;

Горят венцы, волна к волне, в пруду;

Пылая, к статуям деревья льнут в бреду;

По травам блекнущим раскиданы статеры

Вовек не умирающей росы,

И лишь из башни ровно бьют часы,

Не уставая двигать эры.

Зачем же ты,

Как сон и новый и всегдашний,

Вошла в мой сад и бродишь возле башни,

Где слишком жутки чуткие мечты?

Иль ночь напрасно краски отымала?

Иль цоколям свободным статуй мало

И может с медью спорить парос,

Чтоб кровь по мрамору текла?

Иль должно к башне из стекла

Прибавить куполоподобный ярус,

Где все сиянья старины,

Умножены, повторены,

Над жизнью, как пустым провалом,

Зажгутся солнцем небывалым,

Во все, сквозь временный ущерб,

Вжигая свой победный герб!

Продуманность видна во всем, начиная с эпиграфа. Тютчев кажется здесь наиболее естественным, а выбранный стих задает тему поэмы: подведение итогов жизни. Центральный образ — башня — может быть прочитан в нескольких контекстах. Известно, какое значение он имеет для многих эзотерических традиций. Следом на ум приходит Вавилонская Башня. В качестве возможного варианта просматривается «башня из слоновой кости», обитателем которой пытались представить Брюсова пролеткультовские и лефовские критики. Наконец, это «Башня» Вячеслава Иванова. Кажется, разгадка близка.

«Дом видений» отмечен необычным — даже для Брюсова — обилием реминисценций. «Вечеровое пламя» — воспоминание о «Вечеровых песнях» из «Венка» и «Всех напевов»; в противном случае появилось бы обычное «вечерний». В письме к редактору Виктору Миролюбову 9 марта 1904 года Брюсов писал: «Предлагаю Вам три Вечеровых песни (мне хотелось бы, чтобы они не были Вечерние: это не совсем одно и то же)». В комментарии публикатор А. Б. Муратов отметил: «В подавляющем числе стихотворений, вошедших в цикл, присутствуют образы вечера, ночи, заката. Однако для автора гораздо существеннее не эта общность, а то, что все песни, как подчеркнуто самим заглавием, — песни вчерашнего дня, песни прошлого»{33}. Старославянское «вечор» означает «вчера». «Прежние мечты» — «Последние мечты», которым теперь место лишь в саду памяти. Юлиан Апостат — исторический герой, символ воскресающего язычества в борьбе с христианством (важная для автора тема), и в то