там присутствуют революция, современность, история и любовь. Однако позднейшая судьба двух книг оказалась разной: не жалевшие похвал для первой, литературоведы обошли вторую вниманием.

Реакция современников была неоднозначной. Бывший футурист, а ныне «красный военспец» Иван Аксенов писал, откликаясь на «В такие дни»: «Нам интересен настоящий Брюсов в период настоящей революции, и сборник отвечает нашему интересу не только в тех его отделах, где автор прямо говорит о политике (это для него новости не составляет: он и в самых ранних своих книгах писал стихи этого рода), но и там, где он говорит о „вечной правде кумиров“, о мелькающих „ночах и днях“, которые до сих пор не могут ему примелькаться»{19}. Эмигрант Константин Мочульский иронизировал в рецензии на «Миг»: «У Брюсова есть любовь к комбинациям, к композиционным трюкам, но самый материал ему безразличен. Он играет словами, как кубиками, складывает из них башни, домики, земли. Все ловко подогнано, но не построено. […] У Брюсова — вся механика наружу. Мы заранее знаем, какие готовятся „эффекты“; они не всегда удаются, но иногда, право, неплохи. Жаль только, что эффект никогда не может подняться на высоту художественного приема. Поэзия Брюсова — красноречие; стихи его — упражнения на заданные темы по классу риторики. […] Немного мифологии, немного истории с географией, немного точных наук — поэт может поклясться, что на любую тему он способен сочинить красивые стихи»{20}.

В тексте Мочульский не упоминает название книги, а в заглавии рецензии она именуется… «Мне» («…и египетской царице Клеопатре», вправе добавить читатель). Понятно, что здесь опечатка, небрежность наборщика, но неужели это никого не удивило и не насторожило? В записях Брюсова приведен такой случай:

«Борис Садовской спросил меня однажды:

— В. Я., что значит „вопинсоманий“?

— Как? что?

— Что значит „вопинсоманий“?

— Откуда вы взяли такое слово?

— Из ваших стихов.

— Что вы говорите! В моих стихах нет ничего подобного.

Оказалось, что в первом издании „Urbi et orbi“ в стихотворении „Лесная дева“ есть опечатка. Набор случайно рассыпался уже после того, как листы были „подписаны к печати“; наборщик вставил буквы кое-как и получился стих:

Дыша в бреду огнем вопинсоманий.

В следующем издании книги — в собрании „Пути и перепутья“, я, разумеется, исправил этот стих, и в нем стоит как должно: „огнем воспоминаний“, но до сих пор я со стыдом и горем вспоминаю эту опечатку. Неужели меня считали таким „декадентом“, который способен сочинять какие-то безобразные „вопинсомании“! Неужели до сих пор какие-либо мои читатели искренне думают, что я когда-нибудь говорил об „огне вопинсоманий“».

Одним из самых яростных гонителей Брюсова оказался «Аннибал»: под этим псевдонимом выступал молодой критик Борис Масаинов. Он считал, что в сборнике «В такие дни» «уже нет прежнего мастера, когда-то почти безукоризненно делавшего свои стихи. Зренье и слух автора притупились, бессильные срывы говорят о начале тусклого умиранья его мастерства. […] Он пытается говорить по-новому, но из этих попыток ничего хорошего не выходит»{21}. «Мигу» Аннибал вынес уничтожающий приговор: «От Валерия Брюсова осталось только одно имя, как поэт он уже умер. […] „Миг“ — только ненужная реплика бывшего премьера»{22}. Досталось и «Последним мечтам»: «Автор, судя по названию книги, очевидно, считает, что его деятельность уже приходит к концу». За этим, со ссылкой на авторитет Айхенвальда, последовал окончательный вердикт: «До сих пор непонятно, почему Брюсова считали и считают самым крупным поэтом нашего времени. […] При ближайшем рассмотрении бросается в глаза вся его арифметика и высиженная мозаика слов»{23}. Через четыре года Аннибал, даже не сменивший псевдонима, умильно вспоминал о том, как слушал Брюсова, и заявил, что именно тот написал «первые, по-настоящему хорошие, стихи о революции»{24}.

В травлю — здесь это слово уместно — включились бывший сионист, а ныне пролеткультовец Семен Родов, интегрировавшийся в советскую литературу мстительный Лернер и пытавшаяся сделать то же самое не менее мстительная Парнок{25}. Рекорды неприличия побил экс-футурист Борис Лавренев в ташкентском журнале «Новый мир»: «На меня поэзия Валерия Брюсова всегда производила острое впечатление встреч с ужасным, полуразложившимся покойником, сгнившим от духовного сифилиса, но вылезшим из неплотно закрытого гроба. […] Коммунистический Брюсов — это самый веселый анекдот российской революции, веселый и скабрезный. […] Каждое новое выступление побежденного звуком и эротическим бредом поэта только забивает лишний гвоздь в крышку его гроба. Брюсов умер. Почтим его память вставанием»{26}. Десятью годами ранее Лавренев, еще под настоящей фамилией Сергеев, написал «Благоговейное посвящение Валерию Брюсову» (публикуется впервые по автографу из собрания автора книги):

Я душу скверную и мелкую

В глухой сюртук запаковал,

И с «Русской мыслью» в ловкой сделке я

Свои дела облюбовал.

Стихи слагаю — истерически

Выдавливая каждый звук,

Доходы числю методически,

И счетов мне приятен стук,

К продаже пробки предназначены,

Карманы золотом полны,

И цел мой дом и не растрачены

Сокровища моей жены.

Правы оказались те, кто еще перед революцией грозил «гг. Брюсовым»: «За нами следуют свои Писаревы из народа, и они, не шутя, сведут с вами счеты»{27}.

Особое место в хоре хулителей занял лефовский теоретик Борис Арватов, статья которого «Контрреволюция формы» звучала как донос: «Основная черта буржуазной поэзии заключается в том, что она резко противопоставляет себя действительности. Единственным средством для такого противопоставления оказывается формальный уход в прошлое — архаизм. […] Ахилл для нее „эстетичнее“ Архипа, Киферы звучат „красивее“, чем Конотоп. […] Брюсов всеми силами тащит сознание назад, в прошлое; он переделывает революцию на манер греческих и других стилей — приспособляет ее к вкусам наиболее консервативных социальных слоев современности»{28}. Об упадке творчества Брюсова Арватов не писал. Он просто объявил его врагом. После этого напостовская пародия «Египетский профиль»{29} выглядела почти дружеской:

Я зачерпнул из Иппокрены

Ложноклассическую муть.

Читатель, огнь морей влей в вены,

Вдвинь сталь пружин, как сердце в грудь.

С душой совсем не стариковской

Ареем мчусь на красный фронт.

Се я, — советский Тредьяковский,

Мчу в пристань коммунизм чрез понт.

Валерий Яковлевич редко отвечал на подобные выпады, но здесь нельзя было промолчать. «Тов. Арватов строит удивительный силлогизм: „Содержание равно словам; слова у Брюсова не новые; следовательно, содержание стихов антиреволюционное“. […] Если бы