В этой засаде неплохо показывали себя рейтара-шотландцы из только что прибывшего под Смоленск нового рейтарского полка Самуила Шарля д’Эберта.

Полковник д’Эберт привез в обозе сто пудов зелья, двести пятьдесят пудов свинца и восемь пудов фитиля. Узнав, что в армии Шеина всего этого давно и остро не хватает, он припрятал десятки подвод с «вогненным» припасом, чтобы подработать на его продаже. Лермонт прослышал о махинациях полковника от фон дер Роппа, вскочил на коня и помчался к лагерю д’Эберта. Быстро войдя в его шатер, он поглядел на высоченного полковника снизу вверх и ошеломил его такими словами:

— Вот что, полковник, если ты сегодня же не передашь все казенные пушечные припасы Шеину или пушкарям воеводы Арбузова, я вызову тебя на дуэль и уложу тебя в эту смоленскую землю. Ты здесь человек новый, и тебя привела сюда корысть, а я уже двадцать лет воюю за Москву с русскими и сделался русским дворянином. Так что выбирай: честный союз или смерть!

Опешивший полковник взял себя в руки и отвечал:

— Если бы я не был человеком чести, я отрицал бы твои обвинения, ротмистр, и сослался бы на запрет дуэлей, особенно во время войны, а то принял бы меры к тому, чтобы ты не вернулся из моего лагеря. Но я умею ценить отвагу, слыхал о тебе самые лестные отзывы от рейтаров еще в Москве и здесь, в стане Шеина. Так что забудем эту маленькую размолвку и пожмем друг другу руки, как честные и порядочные люди!

В тот же день воевода Арбузов пополнил свой арсенал.

В июле Шеина и всю армию постиг нежданный удар: проведав, что крымский царевич Мумарак-Гирей воспользовался русско-польской войной и двинул свою орду на Украину, ополчение дворян — помещиков южных земель Московского государства и донское казацкое войско стали таять прямо на глазах. Напрасно пытался удержать их Шеин, уговаривал, заклинал, молил. Перейдя к угрозам, он воротил два-три отряда, повесил пару помещиков и донского атамана. Никакие посулы и виселицы не могли приковать под Смоленском этих людей, когда на родине у них грабили и убивали их родню, сжигали их дома крымчаки с последними из хазар. Вот уже более двух столетий алчные и воинственные Гирей, вассалы сначала Золотой Орды, а затем турецких султанов, опустошали южнорусские земли. Шеин мог понять беглецов-изменников, но не мог оправдать их. За измену он знал только одну кару — смерть.

В вечер после казни он впервые за весь поход напился в стельку. И было отчего: бояре всегда были готовы продать Россию и продавали ее направо и налево в годы Смуты. Из лагеря в лагерь металось служилое дворянство, путало, ошибалось, но все же готово было умереть за родину. А теперь, в разгар смоленской осады, подсекла его дворянская измена. Не на крепостных же крестьян ему положиться, которым, кроме своего ярма, и защищать нечего! С кем же будет он теперь брать Смоленск! С наемными иноземцами, что ли?! Немного с ними навоюешь, в беде на них не опереться, а друзья познаются в беде. Пришибла беда Шеина, заставила на время опустить руки, прийти в отчаяние. Одиноко ему было на свете в ту июльскую ночь, когда закачались на виселицах дворяне с атаманом. Не радовала его и Ульяна, прогнал он ее с глаз долой — не до бабского было утешения. Пьяные слезы пролил в ту ночь Шеин, гроза поляков и литвинов и всех врагов Русии, потомок ироя Куликовской битвы, в которой победили сплоченность русских князей и всего народа, самоотверженная отвага его витязей и богатырей.

Никто в русском стане не знал, что еще 25 августа под Смоленск скрытно, умело ведя разведку, подошло войско в 23 тысячи жолнеров во главе с Владиславом IV, после долгих споров и ожесточенной борьбы магнатов, шляхты и духовенства в сейме избранным королем Речи Посполитой. Вместе с юным королевичем Казимиром остановился он в густом и темном лесу на речке Боровой, в семи поприщах от Смоленска, на опушке которого еще недавно стояли заставы южнорусского ополчения самовольно удравших из армии, чьи начальные люди, дворяне-помещики, презрев свой прямой долг, бежали спасать свои поместья от крымчаков Мумарак-Гирея.

Разослав во все стороны лазутчиков, дав войску и коням отдохнуть, Владислав, убедившись, что русские, готовя приступ, обратили к нему свой незащищенный тыл, решил поставить все на карту и, собрав почти все свои силы, ударить мощным тараном в этот тыл. Поколдовав над картой, король сказал своим воеводам, собрав военный совет 26 августа:

— Чтобы расчистить дорогу к крепости, я собью с Покровской горы полковника Ежи Матисона — вот его острог — и оттесню князей Прозоровского и Белосельского, что стоят в острожках рядом с ним. Эту задачу я поручу своему коронному гетману князю Радзивиллу, который двинется на врага по Зарецкой дороге.

Сгорая от нетерпения в Варшаве, Владислав наизусть выучил карту Смоленска. Губернатор и комендант крепости Воеводский сделал свое дело, продержавшись восемь месяцев против Шеина, — Речь Посполитая этого никогда не забудет, теперь слово за ее королем. Выяснив, что Покровскую гору, прикрывавшую путь к Днепровским воротам, защищает один лишь сильно потрепанный в почти непрерывных боях полк Матисона, он направил часть войска с Радзивиллом и Гонсевским с задачей вбить клин к Днепровским воротам, из коих согласно тайной договоренности совершит вылазку пан Воеводский, с тем чтобы открыть Гонсевскому прямую дорогу в крепость.

Чтобы дать королевскому войску возможность полностью воспользоваться плодами внезапного удара по тылу русской армии, Владислав назначил выступление войска с первыми лучами солнца, в шесть утра. Когда разведчики донесут королю, что армия Шеина пошла на приступ, он и нанесет ему смертельный удар в спину, призвав войско наголову разгромить русскую армию за тринадцать дневных часов. Этот план был целиком утвержден военным советом короля. Его капеллан ксендз Ян Велевицкий благословил его на подвиг во имя Пресвятой Девы Марии, святой Римско-католической церкви и Речи Посполитой.

Шеин перенес приступ на 28 августа. Никто в его расстроенной армии не ведал, что над ее тылами навис король Владислав с войском польским.

В синих сумерках ехал Лермонт 27 августа на коне от крепости по луговой стороне Днепра. От кровавого солнца над иссиня-черным лесом у самого окоема протянулась по всему плесу речному алая кипучая струя. Большая кровь прольется завтра на этих берегах, лягут в нее буреломом молодые кости — польские, русские, шкотские из его шквадрона. Двадцать лет уже хоронит он боевых полчан, русских и шкотов, а войнам, чье начало терялось в незапамятных зорях, не было и не будет, как видно, конца.

Провожая взглядом багряное светило, вдруг напомнившее ему яркое око Спаса, ехал Лермонт нешибкой рысью, погруженный в свои невеселые мысли, все думая о Наташе, о той проклятой цидуле. Навстречу тянулись подводы с ранеными. Они лежали на соломе в телегах, укрытые рогожей. Иные походили на покойников. Другие смотрели странными, безучастными, неземными глазами. Впереди ехал на саврасом мерине прапорщик из 2-го шквадрона Николка Гринев.

— Куда везете? — осведомился у него ротмистр.

— В Москву знамо дело. Бог даст, половину довезем. Лермонт съехал с набитой дороги, остановился, пропуская обоз.

— Эге, ротмистр! — услышал он снова голос Гринева. Тот подъехал к нему, осадил мерина. — Едва не забыл. Тебя там у нас один немчина просил найти и позвать — Гоша, Готфрид Кампенгаузен. Да ты его знаешь — беленький, курчавенький такой. Все его Фридой кликали. Плох он, потому мы его и не взяли, нескладицу бормочет. Уже Фрида и причастие принял, и грехи ему ихний отпустил…