под окнами на асфальтовой дорожке, похожей на карниз, а также бредут по дорожкам и сидят на лавках в своих джинсовых халатах или полосатых пижамах, кто в штанах, кто в куртке и кальсонах, многие в майках – красных, голубых или белых, или в полотняном белье, на всем больничные печати, – эти неизменные сцены с неповторимыми сочетаниями человеческих фигур чем-то изнутри тонко напоминают изображения на деньгах, а комбинационность намекает на количество. Я не могу точнее написать. В чем-то это очень верно. Но почему деньги? В первый раз. (Гатчина) 5

Пыль – национальный продукт Эстонии. Она не похожа на вездесущую летучую гарь больших городов РСФСР, Москвы и Л-да. Светящиеся белые кристаллы ее или точки медленно проникают в жидкий воздух вследствие диффузии. Для нас эти частицы почти неподвижны, как звезды сияют в структуре всего здесь, на фоне тени на вещах.

Подобное явление я наблюдал в горах Узбекистана, в местечке Бричмулла, под действием продолжительного поста в горном уединении. Мы на закате проходили глиняной уличкой этого места, солнце освещало вечерним светом глухие стены домов, изгородей и землю. Все это была одна глина, и казалось, что частицы ее висят и в воздухе, как одна из его составных частей, своеобразным сухим туманом; и медленные птицы, какие-то узбекские индюки в крапинку, также казались слепленными из глины и искусно раскрашенными, глинистая пыль сгущалась вокруг них, и они были видны как бы не так отчетливо, как пустота пространства, воспринимаемая явственнее; не было ни малейшего ветра, только красные солнечные блики и эта закономерная взвесь. И эта пыль была чиста по ощущению. Ничего общего с тем, что мы привыкли встречать в городских домах, в городках.

Здесь, в Южной Эстонии, на озере, пожалуй, она воспринимается как то, что называется водяной пылью, но я плохо уже помню, что именно называли так в моем раннем детстве на Балтийском побережье в Германии. Здесь она белая, как осыпающаяся побелка домов, это сообщает ей особенно опрятный вид, она как блестящие вкрапления в асфальте. Она возникает как результат бытования того и другого – асфальта и белых домов, – их беспрерывного существования или стояния, или лежания в здешней атмосфере. Этот здешний продукт – лучшее доказательство несомненности бытия…

На севере, на побережье – это песок. Он вечен. Вечные маленькие наносные косы песка на любой поверхности, маленькие дюны песка у всех щелей – напоминание о настоящих, никогда не виданных.

ПОКОЯ

Пляжные конструкции, носящие подчеркнуто современный характер недолговечности, временной нарядности, хорошо гармонируют с теми и другими волнами прибрежья. Они здесь, кажется, эти конструкции, да сосны и производят вечный шум ветра, гул моря…

На стеклянных прилавках эстонских магазинов, в витринах, чуть ли не в каждой бутылке на дне – неподвижный нанесенный, намытый песок. На столах, на полах, на панели вдоль тротуаров и на тротуарах вдоль домов, под деревьями и между их корнями, в траве, в транспорте… В воздухе его не чувствуется, он всегда уже лежит здесь, он виден – кажется белыми точками света в воздухе, вполне нематериальными. Скопления восточноевропейских коттеджей западного образца на шоссе. Часами тянутся пространства однообразной застройки, по сравнению с которыми особняки городов Западной Украины – пальмы рядом с нашей северной растительностью. Ничего примечательного. Непонятно, как разбираются быстро меняющиеся обитатели в этих однообразных улицах, что сообщает особенность эта их жизни. Предполагается какая-то особого типа конспиративность, что-то восточное, почти японское. Такой многочасовой город маленьких домов за Ломоносовым.

Я недостаточно молод, чтобы мечтать о безлюдье подлинном – вдоль железных дорог.

В сырой день в автобусе от Соснового Бора к Л-ду, собственно – к Ораниенбауму, мы все время движемся среди этих строений. Почти все не оконченные отделкой, со следами строительства на участках, они напоминают плитки пола в уборных, терракотового цвета, с той разницей, что пол туалета виден весь и за счет этого каждая плитка более индивидуализирована, нежели усадьбы. И здесь, в тесном автобусе, не успев согреться, мы вызываем в себе представление о виде обширных клиньев такого строительства с высоты птичьего полета. Непрекращающийся шум дождя так отвлекает от характерной автобусной езды. Клочья облаков цепляются за дома и деревья, и свет в окнах дальних из них для того и зажжен, чтобы они не заблудились, не растворились в клочьях тумана, не уплыли, окончательно не потеряли человечности.

Пароход у пристани виден только наполовину. Над водой бьют в колокол, и мы в тумане видим его звук, как сам этот колокол, движущийся по отлогим волнам, но он ни на чем не укреплен, он висит в тумане отдельно.

Я вспоминаю вынесенную в море несколькими зигзагами петродворецкую пристань, где мы проходим, и среди этих домов, о которых я говорю, мне кажется, мы чувствуем себя сходным образом. Тут, как и в новых городских районах, индивидуализированы только аптеки, поликлиники и больницы являются ориентирами, стоящими того, чтобы их запомнили. Относительно них мы себя и ведем. В описываемое время у меня была с собой маленькая монография Сессю – нецветные фрагменты пейзажных свитков – long scroll и short scroll, – и под впечатлением от его работ я смотрел на «чубчики кучерявые» декоративных сосновоборских холмушек, поросших сосновым лесом, зеленым под снегом. И все там напоминало морские волны со срывающейся с верхушек пеной. Кодеин делал мое восприятие слитным, нечлененным, порождал обобщения. Таблетки от кашля продавались свободно.

Так же зимой я смотрел на Псков под ингафеном, церкви связывали концы бревенчатых звезд провинциальной архитектуры. Второй раз, после гашиша, я испытывал Божий страх, встречая много голубоглазых мужчин. Под наркозом стоило чуть испытать скуку, например во время переездов, и ты отвлекался, забывался в себе и не испытывал неприятного однообразия перемещений, свободно связывая отдаленные по времени впечатления, и подбирал схожие на любых уровнях погруженности в себя или во внешнее. Можно было забывать обо всем, тянущемся в жизни, переходить свободно из обобщений на одном уровне к другим, также забываться, не жалеть об уходящем и уходящих. Чифир, кодеин, фенамин, морфин смотрели сквозь меня, план, ноксирон, веронал, кофеин. Я думаю о путешествиях, которые мне не совершить, и говорю, что в моих обстоятельствах они заменены шествием, шественностью, шествованием подлинными.

Порушенное одиночество, обломки одиночества первоначального восприятия жизни, мне свойственного, под влиянием конфликтов заменилось непереводящимся ощущением слияния с миром, безодинокости, интересности жизни. А подложены под это два впечатления от