него, ради его грядущей бар мицвы Эстерка так мучила милого старого холостяка… И еще яснее Кройндл почувствовала, что это разыгралась унаследованная от Менди нечистая кровь: та же нетерпеливость прирожденного гултая, который не умеет и не хочет владеть собой. Она увидела, что мальчишеское тело для него уже слишком тесно. Он хотел выйти за его рамки. Хотел все знать, этот здоровенный байбак!.. И вот в стенах этого шкловского дома появилась откуда-то и ожила тень Менди — такого, каким он был в Петербурге. Но служба в доме у Эстерки с самого детства и то, что она постоянно разделяла с хозяйкой ее беспокойную жизнь, научили Кройндл владеть собой, проглатывать обиды, молчать, когда нужно, лишь бы в доме все было тихо и спокойно, лишь бы не стать посмешищем…

Глава восемнадцатая

Украденная ласка

1

Кройндл начала намекать Эстерке, что ее одиннадцатилетний единственный сын ведет себя как-то… Как бы сказать? Не так, как должен себя вести ребенок его возраста. Она уже не раз сердилась на него — это не помогало. Так, может быть, Эстерка сможет на него повлиять?.. Все-таки она — мать.

Сначала Эстерка пропускала эти намеки мимо своих точеных ушек: да ладно, ребенок дурачится! Что он там такого делает? Целует? Да он еще совсем малышом любил целоваться…

Однако потом Кройндл стала говорить более открыто и ясно. Она объяснила, что… если бы он просто целовал в щечку, это бы ее не возмутило… Даже в губы. Но этот сорванец целует туда, куда совсем не полагается. «Что это, — спрашивает он, — колышется у тебя под рубашкой?» И впивается, как пиявка. У него чересчур шаловливые ручки!..

Выслушав Кройндл с широко раскрытыми глазами, Эстерка ни с того ни с сего рассмеялась:

— Вот оно как… Ха-ха, такой проказник! Как? Как ты сказала?

Кройндл нахмурилась. Эта история не только не возмутила Эстерку, она не только не велела позвать свое «сокровище», чтобы отругать… Нет, она еще и смеялась. Не просто хохотнула, а рассмеялась во все горло. Казалось, она просто таяла от удовольствия, что ее сынок так быстро подрос и, несмотря на то что он, в сущности, был еще малышом, уже проявил такую мужественность.

— Это… это… — сердито забормотала Кройндл, пожимая плечами.

Даже не оправдываясь, Эстерка привлекла ее к себе и расцеловала в обе щеки. Но Кройндл, вопреки обыкновению, не ответила на поцелуи. Она отвернулась, чтобы не прикасаться губами к шелковистой коже Эстерки… И тем не менее щеки Эстерки запылали. Кройндл заметила это и не поняла, в чем дело.

— Скажи, скажи!.. — приставала к ней Эстерка с каким-то странным любопытством, почти с жадностью. — А что он сказал, этот парень, когда… Ну, когда он позволил себе такие штучки?

Кройндл обиженно ответила:

— Что он сказал, этот уникум? «Ты, — сказал он, — как мама…»

— Так и сказал?

Кройндл ушам своим не поверила. Она не понимала такой материнской гордости. Но еще более странным ей показалось то, что она услышала затем из алых уст Эстерки:

— Йосеф действительно однажды сказал, что первая любовь мальчика — это любовь к матери. Потом, когда мальчик вырастает и уходит из дома, он ищет среди женщин ту же самую мать. Ищет суженую, а нравятся ему только те, кто более или менее напоминает ему мать. Только в такую женщину он влюбляется по-настоящему.

Но тут же Эстерка, видимо, спохватилась, поняв, что говорит вещи, слишком сложные для понимания Кройндл. Ведь она все-таки девушка. Она не мать, да и образования у нее нет. Тогда Эстерка прервала разговор. Она потерла руками свои пылавшие щеки и просто сказала:

— Ах, Кройнделе, это все глупости…

Но Кройндл не уступила.

— Нет, — сказала она. — Это совсем не глупости! Если бы я была его матерью, я бы сразу же позвала его сюда и всыпала ему по первое число. Вот что я бы сделала! Ему еще слишком рано идти по пути своего отца.

И, обиженная, она вышла из комнаты. Обиженная больше притворно, чем на самом деле. В глубине души она даже в определенном смысле была довольна, что теперь у нее есть право обижаться. Это немного оправдывало ту скрытую ревность, которую она испытывала к хозяйке; оправдывало ее дурные мысли и желание понравиться тому, кто считался женихом Эстерки…

Когда она обернула свою ревность в претензию, получилась совсем не стыдливая обида на себя саму, как до сих пор, а обвинение, упрек в несправедливости, которая, собственно говоря, была не ее делом. Потому что она принялась в глубине души обвинять Эстерку в нечестности. Да, она не была честна с Йосефом Шиком. Так нельзя вести себя с бывшим и нынешним женихом. Эстерка не видела свое поведение со стороны, поэтому не замечала и поведения своего «сокровища». А страх, испытанный Эстеркой когда-то по дороге из Петербурга в Лепель, и тот обет, который она из-за него взяла на себя, все это не более чем предлоги. Реб Нота Ноткин уже не раз писал, чтобы она освободилась от своего обета в присутствии трех богобоязненных евреев. И реб Йегошуа Цейтлин, когда заезжал сюда, посоветовал ей то же. Так почему же она этого не сделала?.. Ах, да она вовсе не собирается выходить замуж за этого влюбленного старого холостяка! Когда ее «сокровище» достигнет возраста бар мицвы, она найдет какой-нибудь другой предлог. Лишь бы дальше разыгрывать эту комедию, лишь бы довести человека до безумия, до черт знает чего…

Обвиняя так Эстерку за ее поведение и беря под свою защиту несчастную влюбленность Йосефа Шика, хотя никто ее об этом и не просил, Кройндл все больше и больше оправдывала тот маскарад, который сама устраивала вокруг Йосефа; все больше и больше оправдывала свою тоску по чужому жениху — то, чего даже сестра-близнец не должна себе позволять, не только дальняя родственница, помогающая по дому. И чем дальше, тем труднее становилось ей отпивать потихоньку из бочки вина, которую другие даже не мерили; подбирать крошки счастья, падавшие с богаческого кринолина Эстерки. Крошки, не насыщавшие, а только разжигавшие ее аппетит… Ах, как соблазнительны стали эти маленькие кражи! Вздохи и прихорашивание ради мужчины, который вообще не обращал на это внимания. Лишь бы когда-нибудь поймать его улыбчивый взгляд; лишь бы услышать от него задумчивую благодарность, когда она подавала ему шубу. И… о горе! Она начала даже делать то, что сама так строго запрещала всей прислуге: она начала подслушивать… Прикладывать ухо к плюшевой портьере, висевшей в дверном проходе. Прикладывать глаз