— Видал, Василич, чего духи на стенах пишут? — свысока рассуждал о текущей кампании Снегирев. — «Добро пожаловать в ад!» На понт берут. Чтоб Грозный не штурмовали.

— Психологически они лучше нас подготовлены, — отвечал Павел. — Нашей колонне в одном селе толпа местных дорогу перегородила. Старики, женщины, дети. Мы для них, Дима, оккупанты.

— Их боевики выгнали! Точняк — боевики! — усмехнулся Снегирев. — У них тут всё схвачено.

— Кто бы ни выгнал. Перед нами — женщины, старичье, ребятня. На самоходке через них не поедешь… Офицеры в полку и те молодые. А солдаты и сержанты — пацаны. Как им стариков и баб разгонять? Они ж не омоновцы.

— Да ты что, Василич! С чеченами антимонии разводить? Молодым надо сразу по морде бить, только тогда они хоть чего-то понимают. А со стариками надо так… Вот, видишь, дом? А вот огнемёт. Если толпу не уберете, дом спалим… Начнешь с ними чикаться, они будут такую лапшу вешать… Дети гор, а хитрожопые. Подлые, как все чурки, — знающе рассуждал Снегирев.

— Я первого бойца в полку еще в Ингушетии потерял, — сказал Павел. — Механик-водитель Красильников. К ручью спустился, воды в канистру набрать. Ему горло перерезали. Не застрелили, а зарезали. Наверняка местные.

— Тут местных, Василич, не бывает! — ухмыльнулся Снегирев. — Они все бандитского замеса. Днем корчат из себя мирных. Просят: не обижайте. А как ночь — любому русскому кинжал в спину… У меня контрактника пришили. Пошел в село за водкой. Чин-чинарем, все мирно, при деньгах… Десяток ножевых ран… Потом, правда, его товарищи съездили на разборку… — Снегирев слегка тряхнул головой, не вдаваясь в детали разборки. — Чечня — грязный полигон, Василич. Но каждый воин должен повоевать. Зачем тогда армия? Зачем столько бездельников в форме кормить? — Снегирев рассмеялся.

В нем пульсировала самонадеянность. Даже не самонадеянность, подумал Павел, боевой дух. Командир-«штурмовик» должен быть задиристым и храбрым, без башки…

Майор Шароватов сидел рядом, улыбался, — неизвестно чему улыбался.

— Новый год скоро, Василич, — сказал Снегирев. — Я елку заказал летчикам. Настоящую… Приглашаю на Новый год! Баб — не обещаю, но ящик виски уже стоит по стойке «смирно».

— Ждем, Пал Василич, — прибавил майор Шароватов.

Отметить Новый год у настоящей елки в компании подполковника Дмитрия Снегирева и его заместителя Шароватова с шотландским виски Павлу не довелось. В новогоднюю ночь девяносто пятого года десантный батальон Дмитрия Снегирева пошел на Грозный.

Промозгло, грязно было в те январские дни в Чечне.

После штурма чеченской столицы прошло несколько недель. Павел Ворончихин заехал в военный госпиталь в Моздоке с совещания в штабе группировки. Здесь лежал на излечении один из выживших офицеров снегиревского десантного батальона, счастливчик майор Шароватов.

Павел не узнал бывшего спортсмена и десантника с отменной выправкой. Он не узнал его вообще. Шароватов был лыс, с пятнами ожогов на лице и голове, с изувеченным телом. Он встретил Павла взвинченно, ядовито — от его вечной улыбки не осталось и следа; светлых кудрей тоже не осталось. Он сразу заговорил грубо, по-граждански на «ты», потребовал от посетителя выпивки. Павел ее предусмотрительно захватил.

— Как убили Снегирева? — спросил Павел, когда передал Шароватову фляжку с коньяком.

— Снегиря отлично убили. Сразу. Он и понять ничего не успел. — Шароватов жадно приложился к горлышку фляжки. — Не мучился Снегирь. В первую же атаку чехов голову ему снесло, и всех делов.

Павел внутренне вздрогнул: это же была его мысль накануне новогоднего вторжения в Грозный: командир-«штурмовик» должен быть задиристым и храбрым, «без башки»… Шароватов еще отглотнул из фляжки. Скоро он заметно запьянел.

Перед Павлом сидел на койке обожженный человек с темным, — будто кровь темная внутри, — лицом, с фиолетовыми поджатыми губами, худой, небритый. У него была ампутирована правая рука выше локтя, перевязаны обе ноги, видать, — обожженные. Шароватов левой рукой взял кружку с чаем. Кружка в руке слегка дрожала. Коньяк развязал ему язык.

— Такого остолопа министром обороны сделали! Ведь академию кончил. Должен знать, что бронетехнику в город загонять нельзя… Нас пустили в Грозный. Ни выстрела. А потом — как по мишеням. Гранатометами из окон. — Шароватов говорил так, будто Павел Ворончихин тоже причастен к приказу о штурме Грозного. — А главное — не с кем воевать. Со всех сторон огонь… Штурмовать дом? Зачем? А если освобождать квартал — его бомбить надо. С воздуха! Артиллерией! — Чем дольше говорил Шароватов, тем сильнее дрожала кружка в его руке. — Снегирь тоже осёл. Он тоже академию кончил. Ведет колонну. Куда ты ведешь ее? Где противник? Крайние БМДэшки в колонне подбили. Вот и всё — стопор… Я ведь тоже собирался в академию Генштаба поступать, мудак… — Он отглотнул чай из трясущейся кружки. — Был у чеченов в дудаевском дворце Ковалев, миротворец. Редкая мразь! Орет в эфир: «Ребята, сдавайтесь! Жизнь самое дорогое… Сдавайтесь. Вас отвезут в свои части», — зло передразнивал правозащитника Шароватов. — Некоторые поверили, сдались. Молодые еще, глупые… Потом чехи их кастрировали, скальпы снимали… — Он помолчал. — Загнали нас в каменные дебри и расстреляли как мишени. Куда я теперь без руки? Стопы обгорели… Спрашиваю сам себя. Сам же и думаю. Да ведь там от нашего батальона, может, половины не осталось… Я слышал, только мертвяков в Грозном до двух тыщ. А сколько калек? Дивизию… Целую дивизию не за хер положили! Бардачуга, бля… Связи нет. Боеприпасы кончились. А сколько по своим же били! Карты города семидесятого года… А ведь мы отборные войска. Покойный Дима Снегирь всё щеки надувал… — Тут Шароватов опять взялся за фляжку, отглотнул, утер пижамным рукавом губы. Павел увидел в распахе пижамы нательный крестик на его груди. Шароватов кивнул в угол палаты, где на тумбочке стоял портативный телевизор. — Слушал тут Грачева. Интервью, сука, раздает… — Шароватов ядовито усмехнулся. — На этом свете я до Грачева уже не доберусь. Но на том свете я его обязательно поймаю. Подвешу его на дерево за яйца, и он будет у меня висеть с улыбкой на устах.[4]

Павел сидел против Шароватова, но слушал его рассеянно, наблюдал, как дрожит кружка в руке этого калеки офицера. Опять пришло неловкое гадливенькое ощущение, что за спиной стоит, хмылит дьявольские губы счастливый Наблюдатель.

IV

Командирский «уазик» Павла двигался навстречу рваной колонне чеченских беженцев. Впервые беженцев Павел увидел в Афганистане. Тамошние колонны переселенцев были иными — отрешенные, самососредоточенные, совсем чужие по обличью — и безъязыкие… Они перебирались из аула в аул. Здесь по размаланданным, слякотным, черным грунтовым дорогам шли люди отчасти свои, среди них были даже русские, — по одиночке и группами, в основном из Грозного, по «гуманитарным коридорам» — в лагеря временного пребывания. Женщины, увязанные черными платками, с котомками, с детьми, которые плелись рядом; старики, некоторые в гордых каракулевых папахах; подавленные мужчины, которые смотрели в землю, озирались опасливо, кто-то из них был «дудаевцем», злостным врагом федералов, прикинувшимся на сей случай побитой овцой.