Комит стал терять терпение, хотя всю жизнь старался не делать этого. Он хотел отступить, выйти из бессмысленной драки, умчаться на коне. Удрать подальше из города, затаиться. Но варяг не даст ему уйти.

Краем глаза Левкий зацепил улицу впереди. Теперь и вправду не уйти. Их окружали конные кмети воеводы. Он обреченно выдохнул и ощутил острие клинка, упершегося в горло. Одно движение — и варяг насадит его на меч, как кабана на вертел.

— Брось оружие.

Левкий подчинился.

— Он ваш? — не оглядываясь, спросил варяг кметей.

— Наш, — подтвердили те.

— Мне знакома эта греческая рожа, — продолжал Симон. — Что он сделал? И зачем напал на моих отроков?

Левкий вдруг рассмеялся, открыв два ряда хороших белых зубов.

— Что сделал? Я убил твоего сына, варяг!

Взявшись за клинок голыми руками, комит быстро и сильно вдавил острие в горло. Кровь заструилась по стали, по долу добежала до рукояти. Симон, словно испугавшись запачкаться в ней, отпустил меч.

Левкий Полихроний с остекленевшими глазами судорожно откинулся назад и рухнул с коня на мостовую.

Варяг смотрел на него без выражения. В его лице не было ни ненависти, ни злобы, ни брезгливости, ни радости. Это лицо казалось скорее задумчивым.

Господь отдал врага, убийцу сына, ему в руки. Как и хотел он когда-то. Но к этому дню его желание незаметно истерлось, изошло лохмотьями, как смердий лапоть. Враг лежит поверженный, зарезанный, как свинья, его, Симона, мечом, пусть и не своей рукой. Доволен ли он? Светло ли стало в душе от совершившейся мести?

Господь отомстил, не он. Симон неожиданно ощутил, что рад такому исходу.

Его сын Георгий давно истлел в могиле и возродился вновь. Как и обещал некогда блаженный Антоний. Дома в люльке спит и взлелеивается новый Георгий. Старое прощено и отрезано.

Симон спрыгнул на мостовую, поднял убитого комитом отрока и положил на седло. Второй, раненный в руку, повел коня с мертвым телом в поводу.

Кмети воеводы оттащили труп комита в канаву.

Едва увидев начало великой церкви, блаженный Антоний тихо угас в своей пещере. Никого не потревожил, отправившись на встречу с Богом. Еще раньше предупредил, чтобы не хоронили, а просто засыпали пещерную келью землей, и никогда не искали его костей.

Поплакав и порадовавшись об отце и учителе, игумен Феодосий сам стал готовиться к смерти. Монахи недоумевали его словам и слезам: «Что такое он говорит, будто прощается с нами? Может, хочет уйти от нас куда-нибудь и жить один?»

Но до весны было по-прежнему. После зимы печалились Великим постом, горевали в Страстную седмицу, веселились на Пасху. В пятый день веселья Феодосий занедужил злой хворью. Полежал немного в келье и велел вынести себя во двор, к братии. Там, перед старой деревянной церковью, сказал:

— В субботний день после восхода покинет тело моя душа. Решайте между собой — кого выберете новым игуменом?

Сильно затосковав, будто и не Пасха разливалась в мире, чернецы разбрелись, потом снова собрались. Вытолкнули вперед доместика Стефана.

— Его хотим, отче.

— Будь по-вашему, — ответил Феодосий.

Его отнесли обратно в келью, туда же пришел Стефан и долго не выходил — плакал, внимал наставлениям, обещал свято блюсти обитель.

Дали знать в Киев — не пожелает ли князь с боярами проститься со старцем. Святослав пожелал, примчался на другой день. С ним вместе, кроме ближних мужей, приехал молодой Глеб Святославич, новгородский князь, случившийся в Киеве по своим делам.

— Поручаю обитель тебе на попечение, князь, — молвил игумен, — не дай моих чернецов в обиду и заботами своими не оставляй.

— Не оставлю, Феодосий, — грустно ответил Святослав.

Старец с усилием приподнялся на ложе.

— Покайся, князь, — попросил в последний раз. — Не долог твой срок.

— В чем нужно, в том покаюсь, отче.

Святослав знал монашеский обычай мерить земную жизнь мерилом жизни вечной. Самый долгий человеческий век для чернецов — как короткий зимний день. Оттого и словам игумена князь не придавал значения. Он намеревался жить еще долго, с грехами успеет разобраться. Ни сном ни духом князь не ведал, что умрет через два года от пустяшного нарыва, вскрытого неумелым лекарем.

Феодосий упал на спину. Перевел взгляд на молодого князя.

— Любят ли тебя новгородцы, Глеб Святославич?

— Любят, — усмехнулся тот. — По рукам и ногам вяжут.

— Коротка любовь новгородцев, — проговорил старец, — да велика любовь Господня. Помни это, князь.

Глеб, удивившись его словам, промолчал. Откуда было ему знать, что старец видел и его скорую смерть. Сложит князь голову от рук новгородцев, чьей земле служит верой и правдой. И даже похоронить Глеба у себя новгородцы не захотят, отправят колоду с телом в Чернигов.

Простившись с Феодосием, оба ушли.

В субботу на рассвете игумен созвал всех чернецов. Прощался с каждым поименно и благословлял.

— Обещаю, что душою всегда буду с вами. Если станет монастырь дальше устраиваться и процветать, то знайте, что принял меня Бог и поставил возле своей десницы. Если же будет оскудевать и черноризцами обнищает, значит, не угодил я Господу и далек от Него.

— Мы, отче, и так знаем, что Господь возрадуется тебе, — с плачем отвечали монахи, старые и молодые.

— Вот о чем прошу: пусть никто из мирских людей не будет на моем погребении. Сами похороните в пещере, в которой я жил когда-то. А теперь оставьте меня одного и дверь затворите. Уже пора мне.

Чернецы покинули Феодосия. Никто ничего не мог делать в тот день. Ходили неприкаянные, горестно вопили в небо молитвы. Только долговязый брат Григорий нашел себе дело. В задней стенке игуменской кельи он расковырял между бревнами глину и смотрел в дырочку, сложившись пополам. Увидел, как Феодосий, только что без сил говоривший с ними, встал с ложа и опустился на колени перед образами.

— Смилуйся, Владыко, над душой моей, пусть минует она бесовское коварство, а встретят ее ангелы и отнесут к Тебе…

После Феодосий снова лег, вытянулся, сложил руки на груди и сказал:

— Теперь не страшно. Радуюсь, что ухожу от мира…

Григорий с воплем и нелепыми взмахами рук вылетел из-за кельи:

— Игумен Феодосий преставился!

Тем же временем князь Святослав вышел на гульбище хором в Берестовом.

— Что это такое? — страшным голосом закричал он.

К нему поспешил берестовский огнищанин.

— Где, князь?

— Вон там. — Святослав показывал пальцем. — Над монастырем. Будто столп огненный уперся в небо.