Другие попросту устали от религиозных разногласий и богословских споров; они в каком-то смысле были антиклерикалами, стремившимися прежде всего к порядку и безопасности. Их, чуждых всякого религиозного рвения, не особенно интересовали новые формы протестантской духовности. Если они и подчинялись канонам существующей религии, то только потому, что им так велели. Так происходил медленный процесс формирования церкви, которая впоследствии стала называться англиканской.

— Покайся! Покайся!

По улицам Лондона гулом прокатился крик. Йомен по имени Хакетт провозгласил себя королем Европы и новым мессией: «Скажите им в Сити, что Иисус Христос пришел с лопатой[88] в руке, чтобы суд вершить на земле. И если какой человек спросит, где найти его, скажите, что он в доме Уолкера на Броукен-Уорф!» Хакетт заявил, что Елизавета узурпировала корону. Вскоре он оказался на эшафоте, где, испуская дух, взывал к Господу, умоляя вызволить его из рук врагов. «Иначе, — сказал он, — я подожгу небеса и сорву Тебя с трона Твоего собственными руками». Зрители пришли в ужас и призвали продлить процесс его потрошения. Такова типичная сцена Елизаветинской эпохи.

Филипп II, несмотря на разгром Армады, оставался могущественным врагом Англии. Он властвововал над одной из грандиознейших империй в истории человечества; он управлял Испанией, Португалией и большей частью Нидерландов; он владел Миланом и Сицилией, а многие города Италии находились в его полной зависимости. Он был повелителем Филиппинских островов, а также прибрежных поселений Малабара и Коромандела. Он владычествовал над Островами пряностей[89] в Индонезии. И конечно, он являлся властителем Нового Света по обе стороны экватора. Трофейное золото Южной Америки означало, что его доход вдесятеро превосходил доход Елизаветы. У него было регулярное войско численностью 50 тысяч человек, а у Елизаветы — никакой армии. Император Германии, как и Филипп, принадлежал к династии Габсбургов. Франция была разделена религиозным расколом.

Сэр Джон Пакеринг, лорд-хранитель Большой печати, обратился с речью к обеим палатам парламента о военно-морской мощи испанского короля через пять лет после Армады. Он предостерег собравшихся, что «велико было его могущество и прежде, теперь он явственно стократ сильнее… Он держит вооруженный флот, чтобы заблокировать всю торговлю между Англией, Гасконью и Гвинеей».

Тем не менее теперь Англия была готова бросить этой силе вызов и даже оскорбить ее. Весной 1589 года Дрейк разработал план нападения на Португалию. Елизавета по большому счету стала дольщиком в своеобразной акционерной компании; она не имела ни средств, ни людей, чтобы сформировать собственную армаду. Предполагалось, что флотилия направится в Сантандер, однако вместо этого пришлось взять курс на Корунью, где она задержалась на две недели. Командиры кораблей не смогли обеспечить необходимые запасы.

В мае, вопреки приказам, суда отплыли в Лиссабон, на полпути к которому к ним присоединился юный граф Эссекс; англичане надеялись, что португальцы восстанут против своих новых испанских владык. Однако нападение на Лиссабон закончилось провалом, а ожидаемое восстание так и не состоялось. По сообщениям, шесть тысяч человек погибли в «этой бесславной кампании», как назвал ее один капитан; из тысячи джентльменов на борту вернулись лишь триста пятьдесят. Елизавета, крайне неудовлетворенная успехами англичан, приказала отозвать Эссекса.

Столь многообещавшая и столь провальная экспедиция отправилась обратно в Плимут. Дрейк оставался в королевской немилости еще несколько лет. Он растревожил Филиппа Испанского, не причиня ему значительного ущерба, потерпев, таким образом, двойное фиаско. До самых последних дней правления Елизаветы развитие морского дела ограничивалось каперскими грабительскими налетами; каперство превратилось в коммерческую деятельность, с синдикатами дольщиков и легкодоступным капиталом.

Сэр Ричард Хокинс оставил весьма любопытные записи об английской кампании против испанского флота; его «Наблюдения» повествуют о путешествии в южные моря 1593 года. К примеру, о цинге он пишет следующее: болезнь можно распознать «по опухшим деснам, по продавливанию пальцем руки кожи на ногах… у других же она проявляется слабостью, а кто-то жалуется на боли в спине и так далее». Он упоминает «варку мяса в соленой воде» и порчу провизии от «испарений моря».

Благодаря его наблюдениям мы можем ближе познакомиться с истинной обстановкой морской войны в XVI веке. Хокинс отмечает, например, упрямство английских моряков, которые «втемяшат какую-либо причудливую идею себе в голову, и ни опыт, ни знания, ни примеры, ни доводы, ни авторитетное мнение не могут заставить их от нее отказаться». Когда же пытаешься убедить их, что атаковать два испанских судна будет большой ошибкой, они «ударяются кто во что горазд, кто бахвалится и фанфаронит, кто сыплет упреками в трусости, кто причитает, что лучше бы уж сидел в своей стране и никуда не уезжал».

Хокинс призывает других капитанов не полагаться всецело на своих подчиненных в самые опасные минуты сражения. Излишек вина, например, «вселял чувство отчаянной и взбалмошной храбрости во многих, кто, одурманенный алкогольными парами, не разумел никакой опасности и лез на рожон; кто-то кичливо бахвалился; другие бранили испанцев на чем свет стоит; третьи брали с собой товарища на подстраховку и ни на шаг от себя не отпускали; все эти неблагоразумные выходки стоили жизни множеству бравых людей».

Сражаться без доспехов — безумное чудачество английского моряка. Испанец, обладая более воздержанным нравом и здравомыслием, с охотой облачался в доспехи, чтобы защитить себя. Англичанин же ими пренебрегал, «предпочитая быть застреленным пулей или пронзенным багром или мечом, чем потерпеть немного неудобств и мучений». В некоторых морских баталиях, сообщает Хокинс, «я видел, как крошечные осколки снарядов убивали и калечили множество моряков за раз, и пролетали целые пушечные ядра, не задевая никого».

Он осуждает тех, кто называет английских моряков пиратами, ведь «у англичан нет ни добрососедских отношений с Испанией, ни перемирия; они воюют; а потому не могут считаться пиратами. Кроме того, это Испания нарушила мир с Англией, а не Англия с Испанией; да и еще ввела эмбарго — что из всех вызовов есть самый позорный и заслуживающий порицания…»

Временная немилость Эссекса не способствовала снижению накала атмосферы при дворе, и летом 1589 года один из наблюдателей отмечал, что «никогда еще двор не видывал такого ожесточенного соперничества, такой завистливости, таких предательств, как сейчас». Несмотря на это, Берли находился в зените славы. Как заявил секретарь королевской печати одному из придворных, «старый Сатурн — угрюмая и своенравная планета, однако она здесь правит бал, и если тебе велено сделать так, а не эдак, — значит, нужно сделать так; и никак иначе».

Берли старательно и неослабно радел об успехе собственного сына Роберта Сесила, который во время болезни отца взял на себя большую часть его государственных дел. Он отличался весьма необычной внешностью. Один из современников описывал его как «худощавого и кривобокого юношу с горбом на спине, низенького роста, но с лицом довольно миловидным и взглядом вдумчивым и проницательным, рыжеволосого, с жидкой коричневатой бородкой и огромными и жалостливыми зелеными глазами, со складом ума и манерами, подобающими придворной службе». Королева звала его «мой эльф» или «мой гномик»[90].