Когда корабли достигли северного побережья Шотландии, капитанам было приказано как можно скорее отправляться назад в Испанию. Четверо или пятеро человек ежедневно погибали от голода, а всех лошадей пришлось выбросить за борт, чтобы сэкономить пресную воду. Оказавшись в Ирландском море, испанская флотилия попала в шторм, который выбросил суда прямо к берегам Ирландии. Кораблекрушения привели к значительным человеческим жертвам, однако к ним добавилась гибель людей на суше. Один ирландец, Мелагин Маккабб, хвастливо заявлял, что собственноручно зарубил восемьдесят испанцев своей секирой. Английский посол в Париже сообщал своему венецианскому коллеге, что девятнадцать судов потерпели крушение и повлекли гибель семи тысяч человек; согласно другим отчетам, жертв было куда больше. Лишь половина Армады вернулась в Испанию менее чем с половиной всего экипажа. Сам Филипп II сохранял невозмутимость — или безразличие. На то была, по его словам, воля Господа. Но в душе он неистовствовал и, стоя на коленях, клятвенно обещал, что однажды Англия ему покорится, даже если для этого придется превратить Испанию в безжизненную пустыню.

Впрочем, к английским торжествам, приуроченным к победе, примешивались более мрачные настроения. На улицах портовых городов Ла-Манша тысячи моряков умирали от сыпного тифа и цинги; они победили врага, но не могли побороть болезни. После разгрома Армады лорд-адмирал писал Берли, что «немочи и смерти множатся среди нас удивительным образом», и попросил выделить деньги на продовольствие и одежду. Однако разорительные военные траты истощили казну Елизаветы. Она оставила свой народ на произвол судьбы.

Еще одна жертва войны стала для нее личной утратой. Граф Лестер, изнуренный нидерландской кампанией, «слег с лихорадкой», переросшей в «затяжную горячку». Его смерть никого особенно не опечалила, кроме самой королевы. Графа считали невеждой и зазнайкой. Историк того времени Джон Стоу писал: «Все, от мала до велика, открыто радовались его смерти ничуть не меньше, чем недавней победе над испанцами».

Елизавета хранила последнее письмо, написанное ей Лестером, в маленькой деревянной шкатулке; она была обнаружена возле постели королевы после ее смерти. Впрочем, душевное смятение, вызванное смертью графа, никак не повлияло на ее прагматичный характер. Граф оставил после себя задолженность перед казначейством, поэтому королева приказала продать его имущество на публичных торгах, чтобы компенсировать свои потери. Нашлись и другие выгоды. Позируя для знаменитого портрета «Армада» кисти Джорджа Гауэра, на котором торжествующая победу Елизавета изображена с императорской короной, королева надела жемчужные бусы, завещанные ей Лестером.

26 ноября Елизавета ехала к собору Святого Павла в богато украшенной колеснице, запряженной двойкой белоснежных лошадей, для заключительного торжества. Подобной ошеломительно грандиозной процессии не видали со времен ее коронации тридцатью годами ранее. На следующий год Эдмунд Спенсер завершил работу над первыми тремя томами стихотворной поэмы «Королева фей», в которой в образе Глорианы предстает сама Елизавета.

В конце 1588 года молодой человек бежал по лондонскому Стрэнду, крича толпе: «Если хотите увидеть королеву — поспешите». Говорили, что она вот-вот должна была появиться во внутреннем дворе Сомерсет-Хаус. Жители сломя голову бросились к зданию. Уже опустились сумерки, когда в пять часов вечера среди ярких вспышек факелов внезапно возникла королева.

Да хранит тебя Бог, мой верный народ!

Да хранит Бог Ваше величество!

Возможно, у вас и будет правитель более великий, чем я, но у вас никогда не будет правителя более любящего, чем я!

Елизавете удалось достичь небывалых вершин славы и авторитета, однако разгромное поражение Армады привело и к другим удивительным последствиям. Миф о морском могуществе Англии теперь вжился в национальное самосознание, слившись в единое целое с победой над католичеством и защитой истинной религии. Дрейк и Хокинс перевоплотились в новых протестантских героев, сражающихся во имя национальной свободы. Папское проклятие спало совершенно невероятным образом. Елизавета писала герцогу Флорентийскому: «Совершенно очевидно, что нам, нашему народу и королевству ниспослано благословение Божье, и куда ни глянь — процветание, мир, послушание, богатство, могущество и прирост наших подданных».

Папа римский Сикст V сделал попытку оправдаться, заявив, будто всегда знал, что испанцы проиграют войну. Испанский посол, услышав это, поздравил его со столь выдающимся даром ясновидения. Папа же «закатил глаза и с набожным видом возвел очи долу». Испания потеряла статус непоколебимого поборника католицизма в христианском мире, а папский престол умерил свои аппетиты. Теперь английские католики пытались приспособиться к государственной церкви, а несогласные подвергались еще более рьяным гонениям.

Смерть графа Лестера способствовала продвижению на служебном поприще еще одного королевского фаворита, Роберта Девере, второго графа Эссекса, которому на момент сражения с Армадой исполнилось двадцать два года. Он был воспитанником Берли с самой смерти своего отца, сэра Уолтера Девере, внезапно скончавшегося от дизентерии в Ирландии в 1576 году. Двумя годами позже Лестер женился на его вдове, графине Эссекс. Лестер стал для молодого человека отчимом, а по совместительству и крестным отцом. Юный граф Эссекс, таким образом, был благословлен вдвойне.

Роберт Девере всегда отличался нетерпеливостью и честолюбием, стремясь к власти и славе. Говорили, что «он целиком и полностью предан оружию и войне»; однако он вдобавок обладал талантом красноречия и незаурядным умом. Он верил — или утверждал, что верит, — в важность «добродетели», как в ратном деле, так и в законах нравственности; мужественность шла рука об руку с набожностью, отвага — с милосердием и справедливостью. Граф Эссекс преследовал цели «служения общественному благу, ради которого мы все рождены». Он, как и следовало ожидать, был приверженцем протестантизма и благоволил протестантам более радикального толка. Темпераментный и энергичный, Девере выгодно отличался от более пожилых и консервативных советников, служивших при Елизавете. Он «легко обижался и с трудом отходил от обиды»; не мог «ничего утаить в себе», «ходил с душой — будь в ней любовь или ненависть — нараспашку» и порой был жертвой нервного срыва. Говорили, что двор переменился до неузнаваемости и теперь, казалось, началось новое царствование. В действительности же он просто вступил в более мрачный и обособленный период, жертвой которого стал сам Эссекс.

То обстоятельство, что значительная доля военного контингента, сражавшегося с Армадой, представляла собой приверженцев пуританских верований, не прошло незамеченным. Иезуит Роберт Парсонс писал, что «пуританская община в Англии считается наиболее активной из всех — иными словами, самой ревностной, находчивой, храброй и решительной; к тому же на их стороне, что немаловажно, большая часть капитанов и солдат».

Пуритане могли собрать огромную когорту последователей по всей стране, в особенности после морского разгрома папистов, и не вызывало сомнений то, что они пользовались поддержкой многих членов палаты общин. Их влияние стало очевидно еще два года назад, во время парламентской сессии 1586 года. Палата общин представила несколько законопроектов, направленных на ограничение власти и полномочий епископов, в связи с чем встревоженный архиепископ Кентерберийский отправил срочное послание королеве. Елизавета уже множество раз предупреждала парламент не вмешиваться в религиозные дела. Она отправила послание палате общин, укорив их за неподчинение приказам и посягательство на ее верховенство. Она поручила спикеру «проследить, чтобы никакие законопроекты, касающиеся религиозных реформ, не представлялись на рассмотрение, а, будучи все же представленными, не получили дальнейшего хода». «В частности, — сообщил спикер палате общин, — ее величество приказывает вам ни в коем случае не удостоивать своим вниманием и временем надоедливые ходатайства тех, кто в народе зовется пуританами…»