Дмитрий Дмитриевич Шостакович безумно любил футбол, болел за «Зенит» и тбилисское «Динамо», брал автографы у своих любимцев. Давид, когда композитор приезжал в Киев, не раз обсуждал с ним футбольную тему и удивлялся познаниям Дмитрия Дмитриевича, помнившего все, наверное, эпизоды из тех матчей, которые он видел, и с легкостью необыкновенной оперировавшего в разговоре об игре, которую он называл Великой, статистическими сведениями. Он вел тетради, в которые заносил сведения о матчах. Как-то на стадионе вмешался в спор болельщиков, каждый из которых настаивал на своей версии развития событий в каком-то матче. Шостакович достал из любимого портфеля гроссбух и показал спорщикам запись о том, как в той встрече все происходило на самом деле.

Стадион Дмитрий Дмитриевич называл «единственным местом» в стране, где «можно громко говорить правду о том, что видишь», и громко кричать не только «за», но и «против».

Давид один раз водил Шостаковича в Киеве на футбол, киевское «Динамо» уже тогда гремело на всю страну своими яркими победами под руководством тренера Виктора Александровича Маслова. Известно, что Дмитрий Дмитриевич мечтал написать «Футбольный марш», под который команды выходили бы на поле, но его опередил Матвей Блантер.

Музыка настолько понравилась Шостаковичу, что, слушая позывные на матчах, он неоднократно с гордостью объявлял: «Это наш Мотя сочинил!» Перед тем как приступить к «Маршу», Блантер тщательно, с секундомером выверял, сколько времени уходит на то, чтобы футболисты добежали от бровки до центра поля (это потом они стали брести по газону, словно грибники на опушке леса).

В кабинете Дмитрия Дмитриевича висели два портрета – Бетховена и Блантера. Блантер, говорят, свой повесил сам – пускай, дескать, напоминает… – и снять его Шостаковичу было уже как-то неудобно.

За то, что остались великолепные фотографии Боровского, отдельное спасибо фотохудожникам, настойчивым в уговорах. Прежде всего Валерию Плотникову, Александру Стернину, Виктору Баженову и Юрию Росту, конечно.

«Каждый раз, – вспоминает Юрий Рост, – Давид, позируя, испытывал чувство неловкости. Ему было неловко, что я его фотографирую. И мне было неловко, что я трачу на это драгоценное время. Ведь мы могли сидеть, обсуждать какую-то ерунду: политику, театр или как сыграло киевское “Динамо”. Теперь понимаю: нужно было пользоваться каждым моментом, любой возможностью общения. Он был уникальным человеком и уникальным художником. Давид не успел окончить десятилетку, но, общаясь с ним, можно было подумать, что он – академик. Мне кажется, он чувствовал то, что Белла Ахмадулина называла “Божественным диктатом”. То есть создавал свои работы он, а вот откуда брались эти гениальные идеи – не знал никто».

Удивительная скромность просто вынуждала видеть в Боровском человека мягкого, не способного на разлады, неизбежные в театральном деле, однако как только возникала необходимость постоять не за себя даже, а за работу, Давид становился твердым, порой жестким, и позицию свою отстаивал с помощью профессиональных аргументов и никогда не выносил разлады наружу. Бесспорный моральный и профессиональный авторитет, живший и работавший по своим внутренним правилам. Всегда отходил в сторонку от бегущего потока, внутри которого толчея, спешка, стремление обогнать… И все равно оказывался первым.

Ранимость и впечатлительность придерживал в себе. Переживания иногда (очень редко) пробивались к Марине. Она мгновенно вспыхивала, готовая сразу наброситься на обидчиков мужа и сына, а Давид с легким укором: «Марина…» Не надо, мол, не стоит это того.

Одна из любимых его фраз – «В театре каждый день обижают» – защитная стена, выстроенная для себя.

«Общаться с Давидом вообще наслаждение, потому что он мудрец, и это – мощный человеческий дар, – говорит Лев Додин. – Общаясь со многими его коллегами, в том числе с Эдуардом Кочергиным, тоже очень большим мастером, независимым очень человеком, с которым мы много работаем и дружим, я вижу, что всегда, когда речь заходит о Давиде, сразу возникает особый тон, особая нежность и особое волнение, если Боровский будет смотреть его макет или его спектакль, потому что какое-то ученическое отношение, отношение к Боровскому, как к старшему мастеру, сохраняется даже у такого резко самостоятельного человека с очень нелегким характером, как Эдуард Степанович.

С ним очень интересно разговаривать – за жизнь, за историю, за политику, за дружбу. Он человек очень любознательный, очень много читающий, слушающий, думающий. И пишущий замечательно.

Его любознательность – замечательное свойство художника. Человек и художник в случае с Давидом понятия неразрывные. Это и делает общение с ним столь значительным. Он до сих пор мечтает все время что-нибудь узнавать. И какую бы работу мы с ним ни начинали, он первый обрушивает на меня через некоторое время после нашего сговора огромное количество информации, которую он срочно вычитал, выглядел, выискал, причем информацию всегда нетривиальную, очень существенную. Я думаю, что многое из того, что он рассказывает, он, конечно, уже давно знает, хранит в своей памяти и извлекает оттуда, когда нужно. Но многое он узнает специально во время работы и в связи с ней, и это его отличает от некоторых других художников, особенно более младшего поколения, которые, к сожалению, становятся, как мне кажется, все более и более самодостаточны. А это страшно антихудожественное свойство, которое разъедает и душу, и профессию.

Так вот, у Боровского абсолютно нет чувства самодостаточности, хотя, казалось бы, по банальному бытовому счету у кого бы и быть этому чувству, как не у него. Но как настоящий художник и настоящая крупная личность, он никогда не теряет состояние ученичества.

Он с восторгом говорит о работах мастеров предыдущего поколения, о Крэге, который все делал лучше нас всех, восхищается спектаклями Брука, рассказывает о многом с каким-то захлебом, интересом, уважением.

Я думаю, что это любопытство, эта огромная познавательная энергия и философский склад мышления очень многое определяют в нем как художнике».

У Михаила Левитина в «Эрмитаже» была премьера «Пира во время ЧЧЧумы…» Давид посмотрел спектакль, и ему очень не понравилось. На банкете, не сдерживаясь, он сказал Левитину: «Я смотрел уже восемь этих пиров. Ни пира, ни чумы нигде нет. Кричат артисты у вас. И почему золотые монеты не сыпятся сверху с рояля?»

«Давид, – ответил Левитин, – не вы оформляли, не вы мне подсказывали, что они должны сыпаться…» Левитин был убит таким резким разговором. Рано утром следующего дня звонок от Давида: «Миша, я не живу. Я прошу простить. Что я себе вчера позволил?! Как я посмел с вами так разговаривать? В день вашего праздника… Я себя изгрыз». И Марина в трубку: «Мы не знаем, что делать, просто не знаем». «Да ладно, ничего, – сказал Левитин. – Для меня, конечно, самое важное ваше мнение, хотя я совершенно не согласен с вами. Но мне важно ваше мнение». –