Щелк.

Запись заканчивается, шипит пленка, и я нажимаю кнопку «Стоп». Меня обуревают догадки, подозрения и вопросы. Мы с друзьями считали, что душа Эстер погибла, обессиленная схваткой с Джозефом Раймсом и зачисткой воспоминаний Холли Сайкс, ведь только этим можно объяснить отсутствие связи с Эстер с 1984 года. Однако же послание на кассете предлагает волнующую альтернативу случившемуся. Видимо, в ходе Первой Миссии душа Эстер получила критические, но не фатальные повреждения. Она обрела убежище в неизвестном и неосведомленном «носителе» и так хорошо замаскировалась, что охотники Пути Мрака, руководствующиеся Антисценарием, не сумели ее отыскать и уничтожить. И теперь, с помощью полученных ключей и знаков, я смогу найти убежище и высвободить душу, которая провела в нем сорок один год. Впрочем, моя надежда на это слаба, как жертва анорексии. Самосознание практически исчезает всего за несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний. Вспомнит ли душа Эстер свое имя после стольких лет бестелесного существования?

Разглядываю лицо Айрис Фенби, отраженное в оконном стекле на фоне Кляйнбургского леса. Пухлые губы, приплюснутый нос, шапка черных кудрей, чуть подернутых серебром. Лес за окном – остатки заповедных чащ, покрывавших провинцию Онтарио в эпоху голоцена. Деревья проигрывают войну против жилых кварталов, сельскохозяйственных угодий, шестиполосных магистралей и полей для гольфа. Жива ли Эстер Литтл? Не знаю. Просто не знаю. Эстер способна управлять апертурой, так почему же она не попросила убежища у кого-то из хорологов? Возможно, именно потому, что это слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер? «Вскоре враг сделает тебе предложение». «Враг уже близко». Сейчас полночь, мой дом – защищенный от вторжения, пуленепробиваемый – стоит в фешенебельном северо-западном пригороде Торонто, спустя сорок один год после того, как Эстер записала свое предостережение на компакт-кассету. Даже хоролог, обладающий даром предвидения, вряд ли сможет точно предсказать…

Звякает сигнал планшета у настольной лампы. Прежде чем ответить, я по наитию прячу посылку из Норвегии за стопку книг. На планшете не высвечивается, кто пытается со мной связаться. Время за полночь. Стоит ли отвечать?

– Да?

– Маринус, – произносит мужской голос, – это Элайджа Д’Арнок.

Я ошарашена, хотя после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере меня уже ничего не должно удивлять.

– Какая… неожиданность.

Мертвая тишина.

– Гм, воображаю. На вашем месте я испытывал бы те же чувства.

– «Воображаю»? «Испытывал бы те же чувства»? Вы себе льстите.

– Да, – задумчиво тянет Д’Арнок. – Наверное.

Пригнувшись, чтобы меня не заметили с улицы, выдергиваю шнур лампы из розетки.

– Не сочтите за грубость, Д’Арнок, но лучше начинайте злорадствовать по поводу Оскара Гомеса, чтобы я могла прервать разговор. Уже поздно, а день у меня выдался долгий.

Напряженное, гробовое молчание.

– Я хочу, чтобы все прекратилось!

– Что именно? Наш разговор? С удовольствием. Прощайте…

– Нет, Маринус. Я… я хочу перейти на вашу сторону.

Наверное, я ослышалась.

Д’Арнок повторяет, как обиженный ребенок:

– Я хочу перейти на вашу сторону.

– Да-да, а я спрошу: «Правда, что ли?», а вы ответите: «Ага, размечталась!» Помнится, мы в школе так делали.

– Я не… я не выдержу очередной декантации. Я хочу перейти на вашу сторону.

Как ни странно, его слова звучат без свойственной анахоретам заносчивости. Но я в паре световых лет от того, чтобы поверить в искренность его намерений.

– Что ж, Д’Арнок, раз уж вы стали таким специалистом в области чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем месте. Как бы вы восприняли неожиданное раскаяние анахорета высшей ступени?

– Разумеется, весьма скептически. Для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»

– Отличный вопрос. С него и начнем. Почему именно сейчас, Д’Арнок?

– Это началось не сейчас. Меня уже лет двадцать от этого… воротит. До тошноты. Я больше не могу с собой бороться. Я… Знаете, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый анахорет, подыскал себе… пятилетнего мальчика из сан-паулуской фавелы Параисополис. Малыша звали Энцо, у него не было ни отца, ни друзей, его все шпыняли. А этот несчастный запуганный ребенок обладал очень активной глазной чакрой. В общем, Ривас-Годой стал для него старшим братом… Все шло как по писаному. Я подверг Энцо тщательной ингресс-проверке, убедился, что он чист, без малейших признаков хорологии, и засвидетельствовал его пригодность. Я присутствовал в Часовне на церемонии Возрождения, когда Ривас-Годой повел Энцо в…

Я с трудом удерживаюсь от десятка язвительных замечаний.

– …в гости к Санта-Клаусу. – По голосу ясно, что Д’Арнок морщится.

– Санта-Клаус. Мужчина европейской внешности. Лет шестидесяти. Вымышленный персонаж.

– Да. Над Энцо всегда издевались, потому что он верил в Санту. Ривас-Годой пообещал свозить мальчика в Лапландию. Путь Камней превратился в дорогу к Северному полюсу, Часовня стала домом Санты, а ландшафт Мрака – Лапландией… Энцо всю жизнь провел в фавеле, так что… – Д’Арнок резко выдыхает сквозь зубы, – ничего другого не знал. Ривас-Годой объяснил ему, что я – ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют. Энцо очень обрадовался, а Ривас-Годой предложил ему: «Пойди поздоровайся с отцом Санты, вон его портрет. Это волшебный портрет, он умеет разговаривать». В общем, в последнюю минуту своей жизни Энцо был счастлив. А потом, на церемонии Возрождения в день солнцестояния, когда мы пили Черное Вино, Ривас-Годой со смехом заметил, что бразильский мальчишка был дурак дураком… и я лишь через силу допил свой бокал.

– Но все-таки допили, правда?

– Я же анахорет высшей ступени! У меня не было выбора.

– Надо было открыть апертуру в Марианской впадине. Сразу бы избавились от чувства вины, порадовали бы подводную фауну и не лили бы передо мной сверкающих крокодильих слез.

Д’Арнок шепчет срывающимся голосом:

– Декантацию необходимо прекратить.

– Видно, Энцо из Сан-Паулу был очень милым ребенком. Кстати, мой планшет вряд ли снабжен надежной защитой против…

– Я же главный хакер анахоретов, нас не подслушают. И дело не в Энцо. И даже не в Оскаре Гомесе. Дело во всех них. С тех самых пор, как Пфеннингер рассказал мне о Слепом Катаре и о его изобретении, я принимал участие в… Знаете, если вам хочется, чтобы я назвал эти действия злодеянием, то я так и поступлю. Я обезопасил себя от боли. Я заглотил всю ложь. С легкостью переварил довод: «Четверо в год – не великая потеря для восьми миллиардов». Но теперь меня воротит от этого. От поисков, от обольщения, от убийств, от анимацида. Меня тошнит от зла. Хорологи правы. Вы всегда были правы.