Иннокентий был предан идеям партизан и даже хотел пожертвовать собой во имя благой цели. В последнее время он видел, что понимал эту цель не так, как Хельмимира. Но кто он был такой, чтобы осуждать её «диктат хорошего»? Лишь философское отношение к жизни спасало его от лишних терзаний.

– Победа есть победа, – пространно сказал Гоблинович.

– Ну, если твоей целью было только одержать верх, – усмехнулся Гардиальд. – А я-то думал, мы боремся за что-то большее, чем просто заменить Харальдюфа…

– Ты недоволен, что он мёртв?

– Он мёртв, а методы его живы. Ты, например, зачем пошёл в отряд?

Застигнутый врасплох, Гоблинович медлил с ответом.

– Ну, – потянул он после паузы, – как это «зачем»? Хотел справедливости. Чтобы люди скотами не становились, как у нас в Старокозлищенске… Ты сам разве не за это боролся?

– Я много за что боролся… В том числе, за свободу мысли. За то, чтобы человеку не затыкали рот, когда он создал, к примеру, фильм, и пытается показать его миру… И что в итоге? Меня назначают главным киноцензором! А я при этом сижу и думаю: мы предатели или идиоты?

Иннокентий молчал.

– Мы свернули не туда, – уверенно продолжал Гардиальд. – Хельмимира помешалась на древних авторах. Цензуру проходят считанные призведения. Из-за этого на рынке дефицит, и публика восполняет его за счёт подпольного ширпотреба. У подпольщиков теперь покупают не Умберто Эко, а какую-нибудь «Невесту-девственницу»… Спрашивается: что изменилось? Ради чего погибали наши товарищи? Ты знал, например, что у Харальдюфа тоже были свои цензоры?

– Э, нет, брат, не путай, – усмехнулся Гоблинович. – Харальдюф достойные произведения запрещал, а мы за качество боремся. Харальдюф на полуграмотном народе заработать пытался, а мы этот народ, считай, бесплатно просвещаем…

– Просвещаем, – согласился Гардиальд. – Только вот какой ценой? Скажи мне: что свежее и самобытное может появиться там, где творца постоянно загоняют в рамки? Вот и получается, что «диктат хорошего» – это та же Программа Всеобщей Дебилизации, только с противоположным знаком.

Иннокентий был ошарашен. Гардиальд высказал, казалось бы, крамольную мысль – и одновременно елдыринец чувствовал, что внутренне с ней согласен. Какая-то часть его всё ещё пыталась оправдать Хельмимиру, однако Гоблинович понимал: где нет свободы слова – там нет прогресса мысли.

– И что же ты предлагаешь? – спросил он, помолчав.

– К чёрту цензуру, вот что, – категорично заявил Гардиальд.

– Как же без цензуры? – удивился Иннокентий. – Народ опять тупеть начнёт…

Гардиальд вздохнул, одновременно выпуская дым.

– Если честно, я пока ещё не понял, как это работает, – признался он с горькой усмешкой. – Нужно заставлять их думать, прививать им вкус – но делать это так, чтобы не душить в них творческую жилку… Хельмимира действует грубо. Она пытается создать стерильное пространство, где будут существовать только шедевры – а ведь это утопия. Сокровища растут из семян таланта на перегное посредственности.

– Это прямо как с «Копрорацией»! – рассмеялся Гоблинович.

– Так и есть, – подтвердил Гардиальд. – Нужно было написать тысячи заурядных комедий, чтобы в конце концов Гольдони создал «Слугу двух господ».

– Кстати, а как дела на Лизе-Мейтнер? – спросил Иннокентий. – Ты давненько туда не летал.

– Заказчики жалуются, что качество товара ухудшилось… Ты ведь понимаешь: без нас с тобой там ничего работать не будет.

– Хельмимира точно не в курсе?

– Откуда? Если только ты сам не проболтался.

Гоблинович озабоченно прищёлкнул языком и стряхнул пепел.

– Хороший бизнес, конечно, – произнёс он с сожалением. – Но лучше бы нам прикрыть эту лавочку: от греха подальше…

Вытяжка работала на полную мощность. Время от времени края скатерти слегка вздымались, и Гоблиновичу мерещилась чья-то рука под столом.

– Что планируешь делать с романом? – спросил Гардиальд. – Пропустишь?

– Скорее всего, не пропущу, – отозвался Иннокентий.

– Почему?

– Неформат.

– Вот видишь, Кеша, – укоризненно произнёс Гардиальд, – именно об этом мы и говорили… Ты боишься пропустить книгу, которая не укладывается в общие схемы – просто потому, что тебе так безопаснее. В этом и есть фатальная ошибка «диктатуры хорошего». Рано или поздно она приведёт к застою и деградации. Всё новое – уродливое, прекрасное, заурядное, гениальное – выбраковывается, потому что непривычно…

– Этак любую диковинку за шедевр можно принять. Повесил на стене дохлую крысу – вот тебе и «перфоманс» … Золотая жила для шарлатанов.

– Возможно, ты прав. Но я верю, что из миллиона «дохлых крыс» однажды выкристаллизуется настоящее новаторство. Ты подумай об этом.

Следуя совету друга, Иннокентий задумался – и внезапно край скатерти резким движением взлетел над столом… Гардиальд испуганно вскочил; Гоблинович невольно вздрогнул. Из-под стола показалась фигура Бабельянца: сперва лохматая макушка, потом – всё остальное. Старик прополз немного и, оказавшись на свободе, выпрямился.

– Добрый вечер, господа, – произнёс он с достоинством. – Я, как видите, решил отдохнуть в своём будуаре и совсем вас не заметил. Итак, что на ужин?

На следующий день Иннокентий получил корреспонденцию: целую кучу новых романов для оценки. Среди них содержалась ремарка главного редактора:

«Уважаемый господин цензор! Прошу ускорить рассмотрение романа С. Б. Макиавелли «Все идиоты, а я просто сволочь». Мы с ним и так затянули. Удачного дня. Шкупердяев».

Иннокентий перечитал письмо. Пришло время принимать решение. Первой мыслью было отказать автору – и же тут елдыринец поймал себя на малодушии. «Всё-таки прав Гардиальд, – подумал он с горькой усмешкой. – Легче просто выбросить непонятную вещь, чем разобраться в ней как следует». Внезапно он осознал, что всё это время пропускал лишь те романы, которые шли по «проверенным схемам»: «правильная» идея, чёткая структура, классический стиль повествования… Так было проще и безопаснее.

«Э, нет, брат, в этот раз не выйдет, – сказал себе Гоблинович. – Не для того я цензор, чтобы бегать от сложностей».

Он собрался с мыслями и за короткое время написал как можно более честную рецензию на «Все идиоты, а я просто сволочь». Только теперь он мог признаться себе в том, что на самом деле ему понравилась книга. И пусть она не соответствовала всем критериям качества, которым его учили на курсах литературной критики, он чувствовал в ней тонкую иронию. Автор словно бы подмигивал читателям.

«Скопирую себе на память», – решил Иннокентий.

С лёгким сердцем он отправил рецензию в издательство. Несмотря на то, что вчера у него забрали около шести карло-саганов чистого энтузиазма, Гоблинович ощущал небывалый прилив сил. Он даже похвастался Гардиальду, что пропустил роман. Тот прислал ему в ответ голограмму большого пальца.

«Нет на свете счастливее человека, чем тот, кто сделал всё правильно», – подумал Иннокентий и даже решил сохранить эту фразу для своей пьесы.

Он принялся за работу над остальными романами и теперь был гораздо смелее в оценках – так, будто