за спиной у него появились зачатки крыльев. Он ощущал себя космическим лосем, свободно парящим где-нибудь на орбите Пищимухи.

«А если посмотреть с другого ракурса? – рассуждал Гоблинович, оценивая очередной роман. – Возможно, я чего-то не вижу?»

Так прошло ещё несколько дней – и все они были наполнены радостным трудом. Нашлось даже время поработать над пьесой. Однажды после обеда Иннокентию позвонил Гардиальд.

– Бонмарито в психушку забрали, – сообщил он. – Паническая атака на фоне депрессии. С ним был Чепухеня, когда это случилось.

Бонмарито был их общим знакомым и боевым товарищем. В последнее время он, как и Гоблинович, занимался цензурой. Иннокентий помнил, как иногла на заседаниях цензоров Бонмарито защищал «спорные» произведения и настаивал на том, что нельзя загонять творчество в какие-либо рамки. «Опасная у меня работа, однако», – подумал Иннокентий, узнав неприятную новость. Однако даже она не могла омрачить его душевный подъём. Впервые за много лет он чувствовал себя по-настоящему свободным.

Прошло ещё несколько дней. В конце концов роман «Все идиоты, а я просто сволочь» совсем перестал занимать мысли Иннокентия. Одним прекрасным утром он сел за работу и внезапно обнаружил сообщение от Хельмимиры.

«Со мной связался господин Шкупердяев, – писала мундиморийка. – Есть вопросы по одному произведению, которое ты пропустил. Жду тебя сегодня в двадцать пять часов».

Комитет Цензуры находился по адресу: зона Каролин-Порко, сектор Ада-Лавлейс, улица Хеди-Ламарр, здание триста пятьдесят два. Гоблинович понимал, для чего Хельмимира пригласила его к себе, однако был странно спокоен. «Будь что будет, – рассуждал елдыринец, подлетая к стоянке. – По крайней мере, это отличная возможность поговорить начистоту». Он даже чувствовал что-то наподобие облегчения: больше никаких сделок с совестью.

Гоблинович припарковал свой телекоптер, вышел наружу, подошёл к входному дроиду и приложил удостоверение цензора. Открылась дверь на верхний уровень. Спускаясь в лифте, Иннокентий всё же начал немного нервничать. Беспокойство усилилось, когда он увидел первый кордон телохранителей Хельмимиры. Его дважды обыскали, прежде чем пропустить к ней в кабинет. Наконец, елдыринец оказался в просторном помещении, стены которого были обиты мрамором. Посредине стоял большой стол в «колониальном стиле»: массивные ножки и узорчатые края.

– Присаживайся, – сказала Хельмимира.

Она сидела в кресле, откинувшись. Гоблинович подошёл и сел напротив. «Хорошо выглядит», – подумал он, оглядывая помолодевшую мундиморийку. На ней был элегантный жакет, из-под которого виднелась кружевная ткань.

– Итак, – без всяких вступлений начала Хельмимира, – ты пропустил в печать абсолютно нелепое, абсолютно негодное произведение. Я разочарована.

Иннокентий молчал. Ему было ясно, о каком произведении идёт речь.

– По-хорошему, ты должен понести ответственность, – продолжала мундиморийка. – Но тебе, считай, повезло, что господин Шкупердяев – опытный, между прочим, редактор – вовремя опомнился и остановил тебя от опрометчивого шага… Итак, я слушаю, Иннокентий. Какая муха тебя укусила?

Гоблинович усмехнулся. Он всегда знал, что Шкупердяев – подхалим и «стукач».

– Полагаю, речь идёт о романе «Все идиоты, а я просто сволочь»? – спросил Иннокентий.

– Именно, – подтвердила Хельмимира.

– Я пропустил этот роман потому, – произнёс елдыринец, – что он показался мне новаторским, ироничным и не лишённым смысла.

– Что значит «не лишённым смысла»? – уточнила мундиморийка, прищурившись и наклонив голову. – То есть у него «вроде бы есть смысл»? Это как «немножко беременна»?

Иннокентий снова умолк. Идея романа касалось того, о чём говорил Гардиальд. Ещё пару часов назад елдыринец готов был высказать Хельмимире всё, что накипело у него за последнее время. Однако, оказавшись в кабинете, он снова оробел – и теперь судорожно подбирал слова, чтобы не разозлить мундиморийку.

– Что значит «показалась тебе новаторской и ироничной»? – продолжала допытываться Хельмимира. – Оценка должна быть объективной, без всяких «нравится» и «кажется».

– Прошу разъяснить мне мои ошибки, – произнёс Гоблинович с ложным смирением. – В чём я неправ?

– Хорошо, – сказала Хельмимира, вставая из-за стола. – Допустим: где ты видишь событийный ряд произведения?

Она прошлась по кабинету. Теперь Гоблинович мог рассмотреть её полностью: кружевное платье, лёгкий жакет и классические туфли-лодочки.

– Герой путешествует по миру и сражается с врагами, – ответил елдыринец.

– Нет, ты не понял, – возразила мундиморийка. – Я говорю сейчас не про побегушки-поскакушки на потеху читателю. Я говорю про сюжет. Где меняются мотивации персонажа? Где происходит его рост?

– В конце, когда герой узнаёт, что сама планета – Отупляющий Монстр.

– А до этого что происходит? К чему все эти приключения?

– Автор описывает усилия персонажа и все тяготы, которые ему пришлось перенести ради достижения цели. Чем выше цена победы – тем сильнее разочарование в её бессмысленности.

– И что же ты называешь «усилиями»? Амулеты от непонятных девиц?

– Амулеты от девиц, схватки с рогатыми божками, сражения под стенами замка… Всё это ирония. Автор смеётся над жанром.

– И стоило описывать это на триста страниц? Для сатирического рассказа достаточно и десяти.

– Автор высмеивает каждое клише по отдельности.

– И при этом постельные сцены повторяются в каждой главе?

– Да, именно так. Это издёвка над теми авторами, которые злоупотребляют эротикой.

– Не издёвка, а желание угодить спермотоксикозным мальчикам.

– И что с того? Небольшой развлекательный элемент.

Хельмимира, которая прогуливалась по кабинету, внезапно обернулась и посмотрела на Гоблиновича.

– Ты пытаешься оправдать посредственную писанину – просто потому, что тебе она понравилась, – непреклонно заявила госпожа советник. – Ты притягиваешь за уши откровенно слабое произведение. Так можно и дохлую крысу на стену повесить – а потом сказать, что это «перфоманс»… Нет, Иннокентий, нельзя считать своё восприятие непогрешимым. Нужно постоянно в нём сомневаться. Это и есть объективный взгляд на произведение.

Мундиморийка стояла, заложив руки в карманы жакета – надменная и абсолютно уверенная в своей правоте.

– А что насчёт тебя? – неожиданно спросил Гоблинович. – Ты тоже иногда сомневаешься в своих суждениях?

– Разумеется! – воскликнула Хельмимира.

– Выходит, что и ты бываешь неправа? – продолжал Иннокентий. – Выходит, что невозможно быть полностью объективным?

Хельмимира улыбнулась, и в глазах её загорелся злорадный огонёк.

– У тебя не получится заговорить мне зубы, – произнесла она с насмешкой. – Думаешь, я впервые слышу эти сопливые аргументы про «всё относительно» и «кому что по вкусу»? Литературоведение – это наука, у которой есть жёсткие критерии. И я обращаюсь к ним каждый раз, когда сомневаюсь в своей правоте. Ты профессиональный цензор и должен понимать, о чём я говорю.

– О чём? – наивно спросил Гоблинович. – Поясни.

– Я не обязана пояснять такие простые вещи. Ты ведь давно работаешь цензором и даже пишешь свою пьесу… Неужели тебе не ясно, что в основе любого произведения должна лежать прежде всего идея? Сюжет и композиция работают на неё, а не просто существуют для того, «чтобы было интересно». Всё прочее – графоманство и ересь, которую нужно уничтожать. Даже если эта ересь