Магги, теперь в самом деле дрожа от страха, была взята на судно, где и послужила предметом удивление и восхищение для любовавшихся голландцев. Шкипер опасался, что леди будет очень невесело на его корабле, вовсе неприготовленном к такой чести, где не было каюты шире куриной клетки; по крайней мере, у них была голландская чистота, заменявшая многие другие неудобства. Подушки из лодки были с возможною скоростью постланы на палубе, в виде постели, для Магги. Но для нее достаточно было сначала той перемены, что она могла гулять по палубе, опираясь на его руку и поддерживаемая его силою; потом, подкрепив себя пищею, она легла отдыхать от дневной усталости на разостланные подушки, с убеждением, что теперь, в настоящую минуту, ей невозможно изменить своего положение. Во всяком случае, надобно ждать до-завтра. Стивен сидел рядом с нею, держа руки ее в своих; они могли говорить только шепотом и изредка бросать друг на друга нежные взгляды, потому что им не скоро удалось насытить любопытство пятерых матросов, находившихся на судне, до такой степени, чтоб также мало обращать на себя внимание моряков, как все прочие предметы, менее отдаленные, чем горизонт. Но Стивен блаженствовал, торжествовал. Все остальное удалялось на дальний план при мысли, что Магги будет его. Теперь шаг сделан; он мучился долго в сомнении; он боролся с одолевавшим его чувством; он долго не решался, но теперь уже не было места раскаянию. Он бормотал отрывистые слова про свое счастье; про обожание, про блаженство жить вместе; он твердил ей, что она исполнит счастьем всякую минуту его жизни; что для него будет дороже всего исполнять ее желание, что ради нее все ему легко снести, кроме разлуки с нею; он ее на веки; все его будет принадлежать ей, а иначе потеряет для него всю цену. Подобные слова, произнесенные тихим, прерывавшимся голосом, голосом, впервые возбудившим молодые страсти, может не подействовать только издали на опытный рассудок. Для бедной же Магги слова эти звучали очень близко; они казались ей сладким нектаром, приложенным к жаждущим устам – значит, жизнь должна быть для смертных и здесь, на земле, жизнь не тяжкая и скорбная, где привязанность не обращается в самопожертвование. Страстные, слова Стивена представили ярче, чем когда-либо, ее воображению картину подобной жизни; и волшебное видение исключило на время всякую действительность, все, кроме солнечных лучей, которые к вечеру пробились сквозь тучи и, отражаясь в воде, будто усиливали свет и без того яркой картины будущего блаженства, все, кроме руки, жавшей ее ручку, кроме нежного голоса, шептавшего ей о любви, кроме пары глаз, глядевших на нее задумчиво-страстно.

Однако дождю не суждено было идти в тот вечер; тучи снова унеслись к горизонту, образуя багровую стену и алые островки той волшебной страны, видимой при закате, где сторожит вечерняя звезда. Магги пришлось спать всю ночь на палубе; что было гораздо лучше, чем идти в каюту. Чтоб прикрыть ее от холода, употребили все, что, только нашлось теплого на корабле. Было еще рано, когда дневная усталость навеяла неясное желание совершенного покоя, Магги склонила голову, глядя на последний отблеск бледневшего запада, где только сторож золотой горел все ярче и ярче. Потом она взглянула на Стивена, который все еще сидел подле, нагнувшись над нею. Но сквозь все сладостные видение минувших часов, которые протекли как милый сон, без всякого деятельного участия с ее стороны, проглядывало смутное сознание, что настоящее положение ее только минутное и что с завтрашним днем воротится прежняя жизнь лишений и борьбы; что настоящее блаженство есть только забытье, за которое она горько поплатится при пробуждении. Но она уже ничего не сознавала ясно: милый сон еще продолжался и сладостные видение бледнели и исчезали одно за другим, как оттенки волшебной страны заката.

Когда Магги уснула, Стивен, усталый от не привычки много грести и также от внутренней борьбы, долго еще ходил взад и вперед по палубе. Он не обращал внимания ни на воду, ни на звезды, а бесчувственно куря сигару, жил весь в будущем. Наконец далеко за полночь усталость одержала верх над душевным волнением и он прилег у ног Магги.

Магги уснула часов в девять и спала уже добрых шесть часов; прежде чем начало рассветать. Она проснулась испуганная от страшного сна, ей приснившегося. Ей снилось, что она едет в лодке со Стивеном и было темно. Вдруг в темноте блеснуло что-то, как звезда, и приближалось все ближе и ближе. И вот, она видит, что Мадонна едет в лодке. Они поравнялись и что ж? Мадонна была – Люси, а гребец – Филипп… нет не Филипп, а брат ее, Том. И проехал он мимо, не посмотрев на нее; она вскочила, протянула к нему руки, хотела кричать, но вот лодка перевернулась и они начали тонуть; но вдруг ей кажется, что она проснулась от ужасного сна, и опять она ребенок, сидит в их старой гостиной и Том на нее не сердится. В этом приятном чувстве пробуждение в прежнюю жизнь она действительно проснулась. Плеск волн, шум шагов на палубе и чудное звездное небо – вот что приветствовало ее пробуждение. С минуту она не могла придти в себя, не могла различать, было ли это наяву, или во сне; но вскоре страшная истина представилась ей во всей своей наготе. Стивена не было около нее, она была одна с своими мыслями. Невозвратимое зло, долженствовавшее омрачить всю ее жизнь, уже было сделано. Она отравила жизнь людей, связанных с нею узами любви и доверия. В какие-нибудь две недели чувство, ею овладевшее, довело ее до греха, который она более всего ненавидела – до постыдной неверности и жестокого себялюбия. Она расторгла узы, придававшие смысл ее долгу, и поставила себя вне всякого закона, повинуясь одному только голосу страсти. И куда это ее приведет? Куда оно уж ее привело? Она – сказала когда-то, что лучше согласиться умереть, чем поддаться такому искушению. Она чувствовала это и теперь, теперь, когда уже последствия такого падение предупредили самое окончание внешнего факта. По крайней мере, она вынесла ту пользу из стольких лет стремлений к высокому и прекрасному, что теперь ее душа, хотя и обольщенная и обманутая, никак не соглашалась добровольно избрать низший путь. И притом, что избрать? О, Боже! это был не выбор стези счастья и веселья – нет, то был путь сознательного жестокосердия и ожесточение; ибо могла ли она когда-нибудь изгнать из своих мыслей изображение Филиппа и Люси с их убитыми надеждами и верованиями? Ее жизнь со Стивеном не могла иметь никакого священного характера; она должна была на веки погибать и блуждать в неизвестности, ведомая одними непостоянными побуждениями. Она вышла теперь из той колеи жизни, на которую когда-то уже давно вступила с таким жаром и которой держалась с такою верностью. Тогда она отказалась от всех радостей и удовольствий, прежде чем она узнала их, прежде чем они ей представились. Филипп был прав, когда говорил, что она не пони мала, что такое самоотречение. Она думала, что это какое-то спокойное, восторженное состояние души; теперь она увидела самоотречение лицом к лицу, эту терпеливую силу, имеющую ключ жизни и увенчанную терновым венцом. Если б она только могла воротить невозвратимый вчерашний день, хоть ценою бесчисленного числа лет внутренних, безмолвных страданий, она бы преклонила колени и приняла бы этот крест с сознанием душевного покоя.

Рассветало; на востоке небо покрывалось пурпуровым светом восходившего солнца, а бедная Магги все еще была в объятиях прошедшего. Воспоминание о прошедшей жизни овладело ею с такой силой, как только возможно в те минуты, когда последний луч спасение не исчез. Она теперь видела Стивена, спавшего на палубе, и этот один вид возбудил в душе ее целую бурю, разразившуюся долго-сдержанными рыданиями. Самою горькою для нее мыслью, возбуждавшею более всего внутренний вопль о помощи, было то, что оно будет больно Стивену. Но страх, что она не выдержит и опять ее совесть будет усыплена превозмог все. Она боялась, чтоб энергия в ней не родилась тогда только, когда будет уже поздно. Поздно! Уж было поздно, быть может, для всего; одно только было возможно: отшатнуться от последней ступени низости и не вкусить сладости, купленной ценою чужих терзаний. Солнце взошло и Магги вскочила с места, сознавая, что настал день борьбы. На глазах ее были еще слезы. Накинув на голову шаль, она сидела тихо и смотрела на солнце, блиставшее теперь во всем своем величии. Стивена что-то разбудило; он встал с своего жесткого ложа и сел около Магги. В первом же взгляде, которым они поменялись, он, как бы по инстинкту, понял, что грозит что-то недоброе его страстной любви. Он ужасно боялся, чтоб; Магги не начала сопротивляться, и страшился одной мысли, что он ее не переломит. Совесть его громко говорила, что он вчера предательски лишил ее свободы действия: в нем было слишком много природного благородства, чтоб не чувствовать, что если она будет сопротивляться, то его вчерашний поступок сделается презрительным и она будет иметь право его упрекать. Но Магги не сознавала этого права; она чувствовала какую-то роковую слабость, какую-то нежность, рождавшуюся при мысли, что необходимо нанести душевную рану. Она позволила ему сесть около себя и взять ее руку; она даже улыбнулась ему, но грустной улыбкой; она не могла сказать ему ничего горького до самой минуты прощание; и так они выпили вместе кофе, ходили взад и вперед по палубе. Наконец капитан объявил им, что они будут в Медпорте часам к пяти. Известие это им обоим было тягостно. Стивен чувствовал какой-то неопределенный страх, но надеялся, что он чрез несколько часов совершенно рассеется. Магги, напротив, сознавала в себе непреложную решимость, в которой она безмолвно, но настойчиво старалась укрепиться. Стивен беспрестанно выражал свое беспокойство о той усталости и недостатке в комфорте, которые Магги должна была ощущать; при этом он прибавлял, что вот скоро они выйдут на берег и ей будет покойнее ехать в экипаже. Этими последними предположениями, высказанными вслух, он хотел уверить самого себя, что все сбудется, как он устроил. Долго Магги довольствовалась одними уверениями, что она хорошо спала, что ей вовсе не было неприятно это путешествие на судне, ведь, они же не ехали по морю, и только было немножко не так весело, как кататься в лодочке на Флосе. Но сдерживаемая, непреложная решимость непременно выразилась в блеске глаз, и Стивен все более и более беспокоился, чувствуя, что Магги уж более не играет пассивной роли. Он жаждал говорить, но не смел, о их будущей свадьбе, о том, куда они поедут, что будут делать, как напишут отцу о всем случившемся. Он горел желанием уверить себя в ее согласии. Но каждый раз, когда взглядывал на нее, его все более и более пугала тихая грусть, светившаяся в ее глазах.