— Могу попробовать, — говорит она.

«Могу попробовать»! Такой вариант меня не устраивает. Тем более что я не знаю наверняка, чья тут в действительности инициатива — потребовать от меня деньги. Вдруг она все же исходит не от самого Евгения Евграфовича.

— Дай мне телефон Жёлудева, — говорю я.

— Кто такой Жёлудев? — спрашивает Балерунья.

Она в самом деле не знает? Или начинает хитрить?

— Шеф твоего Евгения Евграфовича.

— А-а! — тянет она, проглотив «твоего Евгения Евграфовича», чего не простила бы мне в прежние времена. — Дмитрий Константиныч?

— Дмитрий Константинович, — подтверждаю я.

— Его координат у меня нет, — разводит руками Балерунья.

— Доставай, — я киваю в сторону телефонного столика около двери в гостиную.

Но у Балеруньи возникает какая-то иная мысль.

— Позволь встать, — упирается она мне в грудь ладонями. — Мне нужно в спальню.

Возможно, она бы не хотела, чтобы я шел за ней. Но уж нет, куда она — туда и я, только вместе, даже если в спальне у нее сам президент вместе с премьер-министром (чему я не особо и удивлюсь).

Спальня, однако, пуста. И по постели видно, что Балерунья провела ночь в одиночестве.

— Извини! — с ироническим пафосом говорит она, открывая ящик комода. Запускает руку в гущу лежащего там нижнего белья и вытаскивает сложенный в несколько раз большой, ватманской плотности лист. — Пожалуйста! Смотри! — передает она мне лист.

Я беру, разворачиваю — это список всех управлений, отделов и подотделов государевой службы, со всеми телефонами — городскими, внутренними, вертушечными. Такая вещь среди трусиков с лифчиками — конечно же, довольно забавно. Хотя, может быть, и достаточно символично.

Искать Жёлудева долго мне не приходится. Его должность и фамилия выделены отдельной строкой и набраны жирным шрифтом — он не рисовался, когда говорил мне, что и сейчас востребован. Звонить ему надо бы по вертушечному номеру — тогда он сам снимет трубку, — но где взять вертушечный аппарат?

— Идем, — зову я Балерунью обратно в гостиную. Я не хочу оставлять ее без присмотра.

Звонить я решаю помощнику — у помощника большая степень свободы для принятия решений, чем у секретарши. Помощника зовут Игорь Витальевич. Хорошее русское имя. Никаких тебе намеков на Салтыкова-Щедрина. Разве что на князя Игоря. Так это, скорее, уже давно оперный герой, чем реальная личность.

Помощник на месте, и он меня внимательно слушает. Нет, Леонид Михайлович, вежливо, но твердо говорит он мне, вас нет в списке, с кем Дмитрий Константинович просил сегодня соединять. Нет, он никогда не забывает, еще не было случая, чтобы забыл. Хороший помощник у Жёлудева. И порядочный. Ведь мог же, сказать, что отсутствует, но нет, он говорит правду: есть, на месте, однако же допустить вас к нему — не по чину…

— Дай-ка, — поднявшись с дивана, подходит ко мне и протягивает руку Балерунья. Во взгляде ее что-то такое, что я, затыкаясь на полуслове, покорно передаю ей трубку. — Игорюша, — тем своим глубоким, волнующим голосом, который предназначен у нее для обольщения мужчин, говорит Балерунья, поднеся трубку к уху. И смеется: — Конечно, конечно, я. Привет. — Помощник Жёлудева, должно быть, что-то говорит ей, она слушает с улыбкой, снова смеется, кидает несколько фраз, интонация которых, будь это еще месяц назад, разодрала бы мне сердце, после чего произносит, с той же настоятельностью в голосе, с какой требовала у меня трубку: — Соедини человека, ему очень нужно. — «Игорюша», надо полагать, пытается обосновать невозможность выполнить ее просьбу, Балерунья выслушивает его — и не принимает объяснений: — Придумай что-нибудь, ты же ас. Вывернешься как-нибудь. Человек должен поговорить.

«Человек», в смысле я, глядит на Балерунью с изумлением и невольной благодарностью.

— Держи, — передает она мне трубку некоторое время спустя.

Я лихорадочным движением подношу ее к уху, будто боясь опоздать к разговору. Но в телефоне тишина, молчание, в телефоне ничего, и мне это ничего кажется таким громадным, как Мировой океан. И когда я вдруг слышу голос Жёлудева, меня обдает ощущением — это не он, это некто всесильный прорвал бездну и вымахнул наружу, не Господь Бог, конечно, но кто-то чуть ли не равный.

— Слушаю, — с мягкой доброжелательной интонацией произносит Жёлудев. Я называюсь, и доброжелательная мягкость в его голосе сменяется возмущенным удивлением — видимо, «Игорюша» представил меня так, что Жёлудев рассчитывал услышать никак не меня. — Леонид Михайлович! — восклицает он. — Надо же! Чем обязан?

Он обкатанный, умелый чиновник, он не скажет мне ни единого резкого слова, он будет со мной, может быть, даже ласков, но мне нужна от него совсем не ласка.

— Я понимаю, последняя моя работа вас не устроила? — говорю я.

— Не устроила, — коротко отвечает мне он.

— Но предыдущая нормально?

— Предыдущая нормально.

— Почему же я должен вернуть деньги, которые мне выплачены? — У меня чувство — мы две собаки, стоящие друг перед другом. Я такая махонькая — едва разглядишь у земли, он — громадная овчарка, и вот мы стоим, и в его воле то ли тяпнуть меня за глотку, то ли снисходительно пройти мимо. — Я считаю, что не должен ничего возвращать. Но с меня требуют.

— Кто с тебя требует?

— И не просто требует, — говорю я. — А один человек уже в реанимации.

— Ты вот что, — в голосе Жёлудева появляется та ироничная насмешливость, которую я помню с армейских лет. — Ты или прямее давай, или вообще не давай. Отвечай за базар.

Но я не знаю, я не уверен, что это правильно — назвать имя Евгения Евграфовича. Маленькая собачка должна знать свое место, жаловаться маленькой собачке нельзя, не знающим своего места маленьким собачкам в родном отечестве мигом распарывают брюхо и там — до скелета.

— А то ты не понимаешь, о ком речь, — позволяет себе маленькая собачка тявкнуть на овчарку. — Раз я ничего не должен, то не должен. С какой стати ко мне претензии?

Жёлудев некоторое время молчит. Потом спрашивает, без всякой насмешливости:

— Ты из-за этого мне звонишь? Больше ничего?

Большая собака все поняла. И большой собаке понравилось, что маленькая не слишком скулила, жалуясь на ее стаю.

— Больше ничего, — говорю я. И позволяю себе, раз употребил он, словечко из того же жаргона: — Беспредел есть беспредел. Тебе ведь он тоже не нужен.

— Какой догадливый. — Хотя нравоучение, сорвавшееся у меня с языка, совсем жиденькое, большой собаке оно все равно не нравится. — Живи спокойно, как жил, — добавляет Жёлудев, на чем и полагает нужным положить трубку — считая слова прощания, что со своей, что с моей стороны, излишними.

Я отношу свою трубку от уха и смотрю на Балерунью. Она снова сидит на диване, смотрит на меня своим обольщающе-лукавым взглядом, и мне вдруг кажется, что она совсем не против восстановления наших отношений. Она в том шелковом красно-драконьем халате, что была тогда, перед Новым годом, когда я приехал к ней и открылся, и, как тогда, ее голая сильная нога выглядывает в разрез едва не до паха, и очень может быть под халатом на ней ничего нет. Невольная благодарность, что она взяла трубку и договорилась с «Игорюшей», побуждает меня облечь это чувство в слова, но я удерживаю себя от того. Бойтесь гетер, дары приносящих.