Давиде вернулся в Рим в начале сентября, раньше срока, указанного им в письмах к Нино. Приехав, как обычно, без предупреждения, он безуспешно пытался найти его по нескольким известным адресам. Напоследок он пришел на улицу Бодони. Не успев еще обратиться с вопросом к дворнику, он услышал детский голосок, который звал его: «Карло! Карло-о!» Он отвык от этого имени, но сразу же узнал Узеппе, шедшего ему навстречу из первого двора в сопровождении большой белой собаки. Узеппе ждал мать, которая должна была вот-вот спуститься. Сожалея о том, что разочарует Давиде, он бойко произнес: «Карло! Нино вчера уехал. Он уехал на лилоплане и сказал, что скоро вернется, на другом лилоплане!» Хотя ему уже исполнилось пять лет, он все еще, особенно когда радовался или волновался, плохо произносил некоторые слова и согласные звуки. Узнав об отъезде Нино, Давиде то ли вздохнул, то ли зевнул, по-другому не прореагировав на новость. Однако он тут же вполголоса сказал Узеппе: «Меня зовут не Карло, а Давиде…» «Вавиде!» — поправился Узеппе, немного раздосадованный своей ошибкой, и начал с начала, как следует: «Вавиде! Нино вчера уехал. Он уехал на лилоплане…»

Собака тем временем радостно прыгала вокруг незнакомца, выказывая ему симпатию и доверие. Когда Давиде, не имея больше причин задерживаться, пошел обратно к воротам, собака с лаем немного пробежала за ним, как бы прощаясь. В то же время Узеппе, подпрыгивая и жестикулируя, кричал ему вслед: «Чао, Вавиде!» Давиде обернулся: Узеппе тянул собаку за поводок, как лошадку за уздечку. Собака, весело крутясь, то и дело оборачивалась к малышу и лизала его в нос и щеки, а тот обнимал ее большую белую голову. Было ясно, что между ними царило полное согласие. Давиде завернул за угол улицы Бодони.

Всю предыдущую ночь он ехал в старом вагоне третьего класса с деревянными сиденьями. Поскольку вагон был переполнен, он не смог лечь и кое-как продремал, сидя в своем углу, уткнув лицо во взятую напрокат подушку.

Прозвонили полдень. Хоть он не ел со вчерашнего дня, есть ему не хотелось. Перейдя мост Субличо, он почти выбежал за ворота Портезе, направляясь к Сантине. Кроме Нино и Сантины, он в Риме никого не знал.

Дверь в комнату была приоткрыта; снаружи, у порога, стояла пара шлепанцев. Внутри какая-то женщина, потная и босая, с некрасивыми ступнями, возилась с ведрами. Она едва обернулась и уклончиво и нелюбезно сказала, что Сантина тут больше не живет. Было душно и жарко. Давиде вдруг очень захотелось пить и забраться куда-нибудь в тень, однако единственным подходящим местом в округе, которое он знал, была маленькая остерия, откуда доносились звуки радио: передавали самбу, с припевом и грохотом ударных. Один из двух столиков был занят, другой свободен. Молодой официант, наверное, был новеньким, в прежние немногочисленные посещения остерии Давиде его не видел. Все-таки он спросил о «синьоре Сантине». Молодой человек задумался, тем более, что в округе Сантину знали по насмешливому прозвищу, которое она получила из-за своих огромных ног. «А, Лапища», — вступил в разговор один из клиентов за первым столиком, — «ну та, августовская». «Об этом писали в газетах», — заметил другой клиент, искоса взглянув на Давиде. «А, это о ней!» — сказал официант. Медленно, в нескольких выразительных словах он рассказал Давиде о страшной смерти Сантины. В конце он провел ребром ладони по горлу, показывая жестом, как ей перерезали горло.

Узнав новость, Давиде не испытал никаких особенных чувств. Ему даже показалась, что он услышал о чем-то естественном и уже известном, что произошло ранее в его жизни, или о чем он прочел в книге, пробежав сначала ее последние страницы. Он выпил уже около полулитра вина. Машинально Давиде откусил кусок от булочки, которую заказал вместе с вином. Он казался совершенно безучастным; от усталости его ощущения так перепутались, что хотя поблизости не было растительности, он слышал то ли неумолчное стрекотание цикад, то ли писк насекомых. Грохот радио его раздражал, ему не терпелось выйти на улицу. Он спросил у присутствующих, не знают ли они о сдающейся поблизости комнате, она нужна прямо сейчас… Другие пожимали плечами, но молодой официант, подумав, сказал: «Сдают… там… у хромой… — помолчав, он уточнил: …где жила эта…» Он не хотел произносить имя Сантины. Предложение было высказано с колебаниями и сомнениями в голосе. Действительно, хотя в Риме трудно было найти жилье, особенно недорогое, мало кто захотел бы снять комнату, несущую на себе такую печать. Давиде вышел из остерии. Снаружи его встретило все то же затянутое облаками небо, все тот же обжигающий ветер, та же духота, да еще это бессмысленное стрекотание. Он побежал к бывшему жилищу Сантины, почти боясь, что тем временем и это последнее убежище исчезнет. На этот раз дверь была заперта, но мальчишки, болтавшиеся поблизости и следившие за Давиде с безразличием, окрашенным легким любопытством, пришли ему на помощь, позвав хозяйку. Это была все та же хромая женщина с ведрами, виденная им ранее. Давиде торопливо и с раздражением заплатил, получил ключи, заперся в своем новом жилище и рухнул на кровать. Знакомая ему комната, еще хранившая бедный запах Сантины, приняла его почти ласково, как родное гнездо. В комнате царил прохладный полумрак. Давиде не боялся привидений, он знал, что мертвые не откликаются, даже когда их зовут: бесполезно просить их появиться хотя бы под видом призраков, хотя бы в галлюцинациях.

Личные вещи Сантины, никем не затребованные, остались в наследство хозяйке дома, так что комната имела более или менее прежний вид. Кровать была та же, только покрашена в более темный цвет. Матрац был другой, как и одеяло — из жестких крученых ниток, с восточным орнаментом: такие обычно продают бродячие торговцы. У кровати вместо прежнего коврика лежал другой, еще более старый и изношенный. Столик, шкаф, кресло и изображения святых остались прежними, как и шторы: их недавно стирали, они стали почти бесцветными. Пятна крови на стенах были замазаны известью, на кресле их затерли, и они терялись на грязной обивке.

Вечером, когда жара немного спала, Давиде поехал забрать чемодан, оставленный в камере хранения вокзала Термини. Он послал также письмо Нино (как обычно, до востребования), в котором сообщал свой римский адрес и просил немедленно связаться с ним, как только тот вернется.

В течение лета 1946 года, несмотря на свои многочисленные отъезды и таинственные дела, Нино необычно часто появлялся на улице Бодони.

Теперь, чтобы известить о своем приезде, ему не нужно было ни кричать, ни свистеть: достаточно было звукового сигнала или грохота мотора. Узеппе узнал бы эти звуки среди тысячи других! Но однажды, в середине июля, вместо них со двора донесся голос Нино: «Узеппе-е! Узеппе-е!», — сопровождаемый громким радостным лаем. Охваченный предчувствием необыкновенного сюрприза, Узеппе выглянул в кухонное окно и, с широко раскрытыми глазами, не застегнув сандалий, помчался вниз по лестнице. Через несколько ступеней одна из сандалий свалилась у него с ноги, но, чтобы не терять времени, он не стал ее подбирать, а снял и вторую, оставив обе на лестнице. Желая спуститься побыстрее, он проделал часть пути, усевшись на перила, но на площадке четвертого этажа натолкнулся на белого гиганта, который приветствовал его так радостно, как будто знал целую вечность. Собака лизнула голые ноги Узеппе. В этот момент снизу подоспел смеющийся Нино. «Эй, а башмаки надеть забыл?» — крикнул он, подбегая. Услышав сбивчивое объяснение брата, Нино тут же скомандовал собаке: «Вперед, принеси их, давай!»