Однако такие минуты спокойствия были редкостью. Чаще всего, вызывая замешательство матери, Узеппе вел себя из рук вон плохо. Его всегдашняя общительность здесь, в классе, исчезала. Правила школьного поведения — неподвижное сидение за партой, дисциплина — были для него непереносимым испытанием. Сидящие стройными рядами ученики вызывали у него чувство отторжения. Он отвлекал их, громко разговаривая, прыгая на них и раздавая щелчки, как будто пытался разбудить ото сна. Иногда он начинал скакать по скамьям, может быть, вспоминая другие скамьи, в бараке Пьетралаты, бегал по классу с дикими криками, как будто все еще играл с «Тысячей» в футбол или в индейцев. Он то и дело подбегал к матери, вис на ней и клянчил: «Ма, пойдем, а? Пора? Когда пора?» Услышав звонок, он нетерпеливо бросался к двери и на протяжении недолгого пути до дома торопил Иду, как будто там его кто-то ждал.

Ида поняла: он боялся, что во время их отсутствия заедет Нино и, не найдя никого дома, снова исчезнет. Каждый раз, прежде чем войти во двор, Узеппе тревожно пробегал глазами по обеим сторонам улицы, наверное, ища знаменитый джип с фотографии. Потом он бросался во второй двор в надежде увидеть веселых Нино и Красавицу, ожидающих под окнами.

Со времени последнего появления Нино в сентябре новостей от него не было никаких. Узеппе, после счастливых дней жизни с братом, еще сильнее переживал его отсутствие, хотя и не говорил об этом.

Поняв, что учиться ему было еще рано, Ида перестала брать сына с собой в школу, решив отвести его в детский сад, который находился в том же здании. Каждый день после последнего урока Ида торопилась забрать его из рук воспитательницы. Но эта попытка оказалась еще более неудачной, чем первая: выслушивая, что говорила ей воспитательница о поведении сына, мать не узнавала в этом новом Узеппе своего прежнего мальчика. Характер его постоянно и быстро менялся, с каждым новым днем изменения эти набирали силу.

Узеппе стал вдруг избегать других детей. Когда все пели хором, он молчал, а если воспитательница все же заставляла его петь, он путал слова, то и дело отвлекался. Когда другие дети играли, Узеппе одиноко стоял в сторонке с тревожным и потерянным выражением на лице, как если бы он был наказан, как будто между ним и другими детьми возвели невидимую прозрачную перегородку, за которой Узеппе скрывался от какой-то опасности. Если дети звали его играть вместе с ними, он злился и убегал, но вскоре его находили в каком-нибудь укромном уголке: он сидел на корточках и жалобно хныкал, как выброшенный на улицу котенок.

Невозможно было предвидеть резкие изменения в его настроении. Он упрямо избегал общества других детей, но если во время полдника какой-нибудь малыш с вожделением смотрел на его булочку, Узеппе с радостью отдавал ее ему, приветливо улыбаясь. Иногда он тихо сидел где-нибудь и плакал без всякой видимой причины, а потом вдруг начинал отчаянно метаться, как негритенок в трюме корабля, увозящего его в рабство из родных джунглей.

Нередко он скучал и дремал, а если воспитательница пыталась расшевелить его, обращалась к нему тихо и ласково, он резко просыпался и вскакивал, как будто упав с высокой кровати. Как-то раз, проснувшись вот так, внезапно, он, полусонный, расстегнул штанишки и пописал посреди классной комнаты — он, пятилетний мальчик, старший в группе.

Если ему давали игрушку, требующую внимания, например какой-нибудь конструктор, он принимался за нее с интересом, но, не доведя дело до конца, начинал нервничать и разрушал уже построенное. Однажды посреди такой вот игры из груди Узеппе стали вдруг прорываться рыдания, сначала еле слышные, сдерживаемые; они набирали силу, душили его, пока наконец не превратились в рев, почти в крик, в котором слышался невыносимо горький протест.

Пока воспитательница рассказывала все это Иде, Узеппе стоял рядом, широко раскрыв удивленные глаза, как будто он не узнавал себя в этом странном ребенке; он, казалось, хотел сказать: «Не знаю, почему все так происходит, я в этом не виноват, и никто не может мне помочь», одновременно теребя Иду за жакет, чтобы поскорее отправиться домой. Едва разговор заканчивался, он бросался к двери, торопясь скорее вернуться на улицу Бодони, как будто в их отсутствие там могло случиться что-то таинственное, невозможное. Ида с трудом удерживала его за руку.

Сначала воспитательница заверяла Иду, что малыш со временем привыкнет к детскому саду, но тревожное состояние Узеппе усиливалось. Правда, утром он выходил с Идой довольно охотно, забыв о ежедневных мучениях, думая, что идет на прогулку, но как только они подходили к детскому саду, Ида чувствовала, как ручка сына напрягалась в ее руке, оказывая легкое сопротивление, а глаза Узеппе просили у Иды защиты от той непонятной враждебной силы, которая гнала его оттуда прочь. С тяжелым чувством мать оставляла его в таком состоянии. Узеппе, потемнев лицом, все же не сопротивлялся и даже махал ей рукой на прощание. Однако не прошло и недели, как он начал убегать из детского сада.

Во время прогулок во дворе, едва воспитательница отвлекалась, Узеппе старался ускользнуть. Воспитательница, незамужняя девица лет тридцати, волосы заплетала в длинную косу и носила очки. Она очень добросовестно и серьезно относилась к своим обязанностями, во время прогулки не теряя ни на минуту из виду своих восемнадцать воспитанников, то и дело пересчитывая их и не отпуская от себя, как наседка. К тому же в вестибюле всегда находился сторож, он наблюдал за входной дверью, ведущей на улицу. Воспитательница не могла понять, как при всем этом Узеппе мог улизнуть, будто он был давно готов и лишь ждал удобной минуты. Стоило отвернуться — а его и след простыл.

На первых порах он, как правило, не успевал убежать далеко: его находили поблизости от входной двери, спрятавшегося под лестницей или за колонной. Отвечая на вопросы, он не пытался жать или искать уловки, а говорил с нотами горькой паники в голосе: «Я хочу уйти!» Но однажды утром его не смогли найти, и после долгих поисков уборщица сообщила воспитательнице, что видела Узеппе, бродящего по коридорам другого этажа в поисках неохраняемого выхода на улицу. Здание, где помещались школа и детский сад со всеми их закрытыми дверями, лестницами, этажами должно было казаться ему нескончаемым лабиринтом, но однажды он нашел из него выход. Одетый в свою синюю блузу, с галстуком, завязанным под подбородком, Узеппе вбежал в класс, где у Иды шел урок, и с плачем и весь дрожа, уткнулся головой ей в колени. Он не захотел уходить и провел рядом с ней все время до обеда (Ида сразу же сообщила об этом воспитательнице), продолжая дрожать, как ласточка зимой, не успевшая улететь на юг.

Худшее произошло на следующий день. Несмотря на бдительность сторожа, Узеппе удалось выбраться на улицу: впервые в жизни он оказался в городе один. Обратно его привела привратница с улицы Бодони, вдова, женщина семидесяти с лишним лет, бабушка многочисленных выросших теперь внуков, которая жила одна в дворницкой, состоящей из маленькой затемненной комнатки и темного чулана без окон, где стояла кровать. Она увидела Узеппе, когда тот проходил мимо дворницкой, один, без пальто, в детсадовской блузе. У нее возникли подозрения, она вышла в вестибюль и окликнула его. Обычно Узеппе охотно останавливался перед дворницкой, за стеклами которой виднелись радиоприемник, плитка «как у Джузеппе Второго» и стеклянное яйцо, внутри которого на снежном лугу стояла лурдская[27]Мадонна. Если яйцо встряхивали, белые снежинки поднимались кверху. Но сегодня Узеппе прошел, не останавливаясь. Он тяжело дышал и казался потерянным. В ответ на настойчивые вопросы привратницы он пробормотал, что идет наверх, домой (хотя ключей у него не было), и еще невнятно и путанно добавил что-то насчет того, что «его хватает, а других детей нет», при этом испуганно подносил руки к голове, как будто тот, кто «хватал», находился там, внутри. «Может, у тебя голова болит?» — «Не, не болит». — «А если не болит, то что? Мысли?» — «Не, не мысли», — Узеппе, задыхаясь, продолжал твердить «не», не пытаясь ничего объяснить, потом, однако, мало-помалу начал успокаиваться. «Хочешь знать, что у тебя там, в голове? — сказала привратница. — Сверчок! Вот что у тебя там!» Узеппе, забыв о страхах, звонко рассмеялся, услышав о том, что в голове у него сидит сверчок. Потом он послушно вернулся в детский сад.