– Да.

– Даже ради спасения невинного?

– Невинность несет собственное спасение в самой себе, ваше преосвященство.

– Итак, вы полагаете, – проговорил епископ, поднявшись и смерив графа полным ненависти взглядом, – что ничего не можете для меня сделать?

– Я не полагаю, монсеньор, я утверждаю.

– Словом, вы наотрез отказываетесь выступить моим посредником?

– Решительно отказываюсь, ваше преосвященство.

– Вы объявляете мне войну?

– Я ее не объявляю, но и не избегаю, монсеньор. Я принимаю ее и выжидаю.

– До скорой встречи, ваше сиятельство! – бросил епископ, внезапно устремившись к выходу.

– Как вам будет угодно, ваше преосвященство, – улыбнулся граф.

– Ты сам этого захотел, – глухо пробормотал епископ, с угрозой взглянув на прощание.

Он вышел, полный желчи и ненависти, мысленно выстраивая тысячи планов мести.

Приехав к себе, епископ уже знал что делать. Он придумал, как отомстить врагу. Его преосвященство отправился в рабочий кабинет, взял в одном из ящиков стола бумагу и торопливо развернул.

Это было обещание графа Рапта, написанное за несколько часов до выборов. В нем он заверял, что, став министром, назначит монсеньора Колетти архиепископом.

На губах его преосвященства мелькнула дьявольская ухмылка, когда он прочел документ. Если бы его увидел в эту минуту Тете, он узнал бы в нем своего Мефистофеля. Монсеньор Колетти снова сложил письмо, сунул его в карман, сбежал по лестнице, прыгнул в карету и приказал кучеру ехать в военное министерство, где несколько минут спустя он спросил маршала де ЛамотГудана.

Лакей доложил, что маршал ждет его.

Маршалу де Ламот-Гудану было далеко до дипломатической тонкости своего зятя, еще дальше ему было до лицемерия монсеньора Колетти. Однако он обладал качеством, заменявшим ему лицемерие и коварство. Это была присущая ему откровенность.

Его сила заключалась в прямоте. Он знал епископа не иначе как исповедника и духовника своей жены. Но о его политико-религиозных интригах, тайных кознях, скандально известных поступках он понятия не имел – настолько он сам был великодушен и открыт для добра.

Итак, он принял епископа как священника, которому была доверена величайшая ценность – душевное спокойствие его жены. Маршал почтительно поклонился гостю и, подойдя к одному из кресел, жестом пригласил монсеньора сесть.

– Простите, господин маршал, – начал епископ, – что я отрываю вас от важных дел.

– Мне слишком редко выпадает возможность увидеться с вами, монсеньор, – отвечал маршал, – а потому я принимаю вас с радостью. Какому счастливому случаю я обязан честью принимать вас у себя?

– Господин маршал! – произнес епископ. – Я честный человек.

– Не сомневаюсь в этом, ваше преосвященство.

– Я никогда не делал зла и не хотел бы причинять его никому на свете.

– В этом я убежден.

– Все мои поступки подтверждают безупречность моей жизни.

– Вы исповедник моей супруги, ваше преосвященство. Мне нечего к этому прибавить.

– Я имел честь просить вас о встрече именно потому, что я исповедую госпожу де Ламот-Гудан.

– Слушаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, господин маршал, если бы вдруг узнали, что исповедник вашей добродетельной супруги – негодяй без чести и совести, мошенник, замешанный в отвратительнейших беззакониях?

– Не понимаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, если бы ваш собеседник оказался последним из грешников, бесстыднейшим, опаснейшим из всех христиан?

– Я бы сказал ему, ваше преосвященство, что ему не место рядом с моей женой, а если бы он стал настаивать, я бы взял его за плечи и выставил вон.

– Господин маршал! Если тот, о ком я вам говорю, и не отпетый негодяй, то его в этом обвиняют. Именно у вас, человека, воплощающего собой честность и порядочность, я и прошу справедливости.

– Если я вас правильно понимаю, монсеньор, вас обвиняют в невесть каких грехах и вы обращаетесь ко мне в надежде, что я помогу исправить эту несправедливость. К несчастью, монсеньор, я ничем не могу помочь. Если бы вы были офицером – другое дело. Но вы лицо духовное, и вам следует обратиться в духовное ведомство.

– Вы меня не поняли, господин маршал.

– В таком случае изложите свою мысль яснее.

– Меня обвинили, оболгали перед его святейшеством, и сделал это член вашей семьи.

– Кто же?

– Ваш зять.

– Граф Рапт?

– Да, господин маршал.

– Что общего может быть между графом Раптом и вами?

Зачем ему клеветать на вас?

– Вам известно, господин маршал, какое всемогущее влияние оказывает духовенство на буржуа?

– Да, – пробормотал маршал де Ламот-Гудан таким тоном, словно хотел сказать: «Увы, это мне известно слишком хорошо».

– Во время выборов святые отцы широко воспользовались общественным доверием и употребили его на то, чтобы в палату прошли кандидаты его величества. Один из таких священников, которому скорее безупречная репутация, нежели его истинная заслуга, дала возможность оказать немалое влияние на исход выборов в Париже, это я, ваше превосходительство, ваш покорный, почтительный и преданный слуга..

– Однако я не вижу связи, – начал терять терпение маршал, – между клеветой, предметом которой вы явились, выборами и моим зятем.

– Связь самая что ни на есть тесная и прямая, господин маршал. Судите сами! Накануне выборов его сиятельство граф Рапт явился ко мне и предложил, в случае, если я помогу ему одержать победу, чин архиепископа Парижского, ежели, конечно, болезнь его высокопреосвященства окажется смертельной, или любое другое свободное архиепископство в случае выздоровления господина Келена.

– Фи! – с отвращением обронил маршал. – Какое омерзительное предложение, до чего отвратителен этот торг!

– Я именно так и подумал, господин маршал, – поторопился заверить епископ, – и даже позволил себе строго осудить его сиятельство.

– И правильно сделали! – похвалил маршал.

– Однако его сиятельство продолжал настаивать, – проговорил епископ. – Он заметил, и не без основания, что люди его таланта и такие же надежные, как он, редки; что у его величества много сильных врагов. Предлагая мне чин архиепископа, – с видом скромника прибавил монсеньор Колетти, – граф сказал, что преследует единственную цель: поднять религиозный дух, который ослабевает изо дня в день. Это собственные его слова, господин маршал.

– И что последовало за этим грубым предложением?

– Оно действительно грубое, господин маршал, но скорее по форме, нежели по сути. Ведь более чем верно: гидра свободы снова поднимает голову. Если мы не примем надлежащие меры, не пройдет и года, как с человеческой совестью будет покончено навсегда. Вот почему я был вынужден принять предложение господина Рапта.