– Если я правильно вас понял, – строго произнес маршал, – мой зять взялся выхлопотать для вас чин архиепископа, а вы за это обещали сделать его депутатом?

– В интересах Церкви и государства – да, господин маршал.

– Ну что же, господин аббат, – вздохнул маршал, – когда вы вошли сюда, я не хуже вашего знал, как относиться к моральным качествам графа Рапта…

– Не сомневаюсь, ваше превосходительство, – перебил его епископ.

– А когда вы отсюда выйдете, – продолжал маршал, – я буду знать, чего ждать от вас.

– Господин маршал! – возмутился было монсеньор Колетти.

– В чем дело? – спросил маршал свысока.

– Простите, ваше превосходительство, мое удивление, но, признаться, когда я сюда входил, я не ожидал, что такое может произойти.

– А что произойдет, господин аббат?

– Вашему превосходительству это известно не хуже меня.

Если вы не захотите употребить все свое влияние на то, чтобы вернуть мне милость его святейшества папы римского, перед которым меня очернил граф Рапт, я буду вынужден обнародовать письменные доказательства, порочащие графа Рапта; не думаю, что господину маршалу будет приятно, когда станут полоскать его имя.

– Изложите, пожалуйста, вашу мысль понятнее.

– Прочтите, ваше превосходительство, – предложил епископ, вынув из кармана письмо графа Рапта и подав его маршалу.

Когда старик прочел письмо, он побагровел.

– Возьмите, – брезгливо поморщившись, молвил он и вернул письмо. – Теперь я вас отлично понимаю и вижу, зачем вы пришли.

Маршал отвернулся и позвонил в колокольчик.

– Ступайте, – сказал он, – и благодарите Бога за то, что на вас сутана и что мы в присутственном месте – Ваше превосходительство! – взъярился епископ – Молчать! – гаркнул маршал. – Выслушайте совет, раз уж пришли. Вам не следует больше исповедовать мою жену, иными словами – чтобы ноги вашей никогда не было в особняке Ламот-Гуданов, иначе вам грозит не несчастье, но бесчестье.

Монсеньор Колетти собирался было возразить, взор его метал молнии, щеки пылали огнем. Он хотел обрушить на маршала самые страшные проклятия, но в эту самую минуту вошел лакей.

– Проводите монсеньора! – приказал маршал.

– Ты сам этого пожелал, – пробормотал монсеньор Колетти, выходя or маршала де Ламот-Гудана, точь-в-точь как это было, когда он покидал графа Рапта.

Только вот улыбка, блуждавшая на его устах после полудня, была еще более пугающей, чем утром.

– К маркизе де Латурнель, – крикнул он своему кучеру.

Спустя четверть часа он уже сидел в будуаре у маркизы; г-жа де Латурнель уехала два часа тому назад и должна была вернуться с минуты на минуту.

Этого времени монсеньору оказалось вполне достаточно, чтобы составить план боевых действий.

Ни один завоеватель никогда не изучал с большими терпением и изворотливостью подступы к городу Насколько результат был предрешен, настолько трудное предстояло наступление.

С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать?

Рассказать маркизе о сцене, разыгравшейся недавно у графа Рапта, представлялось невозможным: выбирая между графом и им, маркиза колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он и то, что честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.

Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом де Ламот-Гуданом. Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и поскорее. Честолюбие может подождать, месть – никогда! А сердце епископа переполняла жажда мести.

Так он размышлял, когда вернулась маркиза.

– Не ожидала, ваше преосвященство, увидеть вас сегодня, – молвила маркиза. – Чему обязана этим удовольствием?

– Это почти прощальный визит, маркиза, – отозвался монсеньор Колетти; он встал и припал к руке старой святоши скорее с притворной нежностью, чем с искренним почтением.

– Как?! Прощальный визит? – вскричала маркиза, на которую слова епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.

– Увы, да, маркиза, – печально произнес епископ. – Я уезжаю или, во всяком случае, скоро уеду.

– Надолго? – испугалась г-жа де Латурнель.

– Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве человеку дано знать о времени возвращения?

– Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.

– Я же вас знаю, дорогая маркиза; мне известно, с какой благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел что скрывать от вас эту новость до последней минуты – значит смягчить удар. Если я ошибался, прошу меня извинить.

– А что за причина вашего отъезда? – смущенно спросила г-жа де Латурнель. – И зачем вы едете?

– Причина, – слащаво начал епископ, – заключается в любви к ближнему, а цель – триумф веры.

– Вы отправляетесь с поручением?

– Да, маркиза.

– Далеко?

– В Китай.

Маркиза испуганно вскрикнула.

– Правду вы говорили, – с грустью заметила она. – Может быть, вы уезжаете навсегда.

– Так надо, маркиза, – молвил епископ высокопарно, как Петр Отшельник, торжественно возгласивший: «Так хочет Бог!»

– Увы! – вздохнула г-жа де Латурнель.

– Не лишайте меня последних сил, дорогая маркиза, – притворяясь глубоко взволнованным, пролепетал епископ. – Я и так с трудом сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.

– Когда вы едете, монсеньор? – приходя в необычайное возбуждение, спросила г-жа де Латурнель.

– Может быть, завтра, а скорее всего – послезавтра. Как я уже имел честь вам сказать, мой визит – почти последний.

Я говорю «почти», потому что у меня к вам есть поручение, и я уеду со спокойной душой, когда оно будет исполнено.

– Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у вас нет более покорной, более преданной служанки, чем я.

– Знаю, маркиза. Я докажу вам это, доверив провести переговоры огромной важности.

– Говорите, ваше преосвященство.

– Перед отъездом я обязан позаботиться о душах, которые Господь соблаговолил мне доверить.

– О да! – прошептала маркиза.

– Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей, которые могут направлять моих овечек, – продолжал епископ, – но есть такие души, что перед тем или иным указанным мною правилом поведения как источником их будущего спасения почувствуют неуверенность, смутятся, забеспокоятся из-за отсутствия своего привычного пастыря; из этой верной паствы я, естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о вас, маркиза.