От Финляндии — Кекконен. Хрущев уже раскрытой пятерней машет в сторону экрана, понятное дело, сорок минут все венки да венки. Скорее всего прикажет сократить раза в два, а то и три.

Цветы, цветы, цветы, море цветов, и фильм цветной, а он так мечтал, чтобы почти все картины снимались в цвете! Тут вдруг внезапная слеза ранила глаза Ганьшина, он достал носовой платок и поплакал в него.

Венки давно уже негде ставить в Колонном зале, и все улицы вокруг Дома Союзов заставлены цветочным изобилием, венки до самого Кремля. Что ты там ерзаешь, новый зритель в центре переднего ряда? Думаешь ли о том, что на твои похороны и тысячной доли такого не будет?

— Последняя ночь великого прощания, — говорит Левитан. — Утро девятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Берия, Маленков, Молотов, Булганин, Каганович, Ворошилов выносят гроб из Колонного зала Дома Союзов. Хрущев рядышком топает. Вышли на Красную площадь. Гроб такой странный, со стеклянным колпаком над лицом усопшего, будто кабина-фонарь пилота истребителя.

Впервые Сталин не стоял на Мавзолее Ленина, а лежал в причудливой домовине в центре Красной площади напротив главной трибуны страны.

Хрущев и Булганин продолжали о чем-то нарочито беседовать, но оба умолкли, как только Левитан произнес:

— Траурный митинг открыл секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Никита Сергеевич Хрущев.

В черном пальто и черной каракулевой шапке, брыли висят перед батареей из пяти микрофонов, бумажечку взял, так просто говорить не умеет, не то что усопший великан! И сказал не «Братья и сестры!», а:

— По поручению Центрального Комитета Коммунистической…

Тьфу ты, противно смотреть, какого поросенка вместо горного барса поставили!

И сама рука потянулась сделать ловкое движение, после которого пленка взвизгнула и оборвалась. Фокус получился неожиданным и дерзким. Хрущев резко развернулся, мгновенно наливаясь негодованием:

— Какой раздолбай у вас сегодня кино крутит? Сапожник!

Пономаренко что-то бормотал Хрущеву, но тот еще больше разъярился:

— Ему, значит, хорошо показывал, а нам плохо!

И посыпался мат, коего Зимний сад доселе вообще не слыхивал, а слово «раздолбай» обрело иной вид.

Министр культуры рванулся к телефону:

— Механик! Какого черта! Да на таком месте!

— Я давно говорил, что этот аппарат следует починить, — невозмутимо ответил Александр Сергеевич.

— Какого же черта не чинили?! Будете уволены!

— Да и хрен с вами, — проворчал Ганьшин, повесив трубку. Он нарочно отмотал пленку так, что, когда «Симплекс» снова застрекотал, перед батареей микрофонов уже нарисовалось другое рыло: две жирные щеки, будто нарочно наложенные поверх лица, маленькие глазки — Маленков. И тоже по бумажке, фанерно, бесчувственно. Но этот хотя бы слова произносил: «величайший гений», «тяжелейшая утрата для всего человечества» — и рука фокусника, уже вознамерившаяся повторить фокус с Хрущевым, замерла в ожидании. Дальше речь Маленкова вкратце пересказал Левитан. Пленка стремительно текла дальше, без обрывов. Может, Берию оборвать? Он выступал следующим, стоя между Хрущевым и Ворошиловым, похожий на главаря американских гангстеров в своей черной шляпе и черном пальто с высоким воротником. А на фасаде Мавзолея-то уже две фамилии — Ленин и Сталин. Молотов говорил ярко, с чувством, в одном месте поперхнулся слезой и чуть не заплакал. Почему-то не выступили Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян. Митинг закончился, под похоронный марш Шопена началось перенесение гроба в Мавзолей. Мелькнул профиль Василия Иосифовича, вполне себе не пьяного.

— Прощай, наш учитель и вождь, — задушевно говорил Левитан, — наш дорогой друг, родной товарищ Сталин.

Стрелки на Спасской башне воссоединились друг с другом на цифре 12. Полдень. Орудия в заснеженном Кремле дают залпы. Паровозы и корабли по всей стране стонут — всеобщий гудок. Люди по всей стране горестно снимают шапки.

— Незабываемые минуты великого прощания. Миллионы людей, обнажив головы, застыли в скорбном молчании, — говорит Левитан.

А Хрущев в переднем ряду Кремлевского кинотеатра о чем-то говорит с Булганиным и смеется.

— На улицах и площадях, на заводах и фабриках, на строительстве Иртышской гидроэлектростанции, в нефтяном Баку стоят, обнажив головы, строители Мингечаурского гидроузла в Азербайджане, шахтеры Донбасса, трудящиеся Алма-Аты, колхозники Таджикистана, жители Минска, Ленинграда, Сталинграда, Челябинска, Свердловска, Еревана… Народы всех стран мира прощаются с великим Сталиным…

В каких только уголках не побывали операторы съемочной группы «Великого прощания»!

Под звуки гимна Советского Союза приспущенный флаг над куполом Большого Кремлевского дворца поднялся вверх, по белой от снега Красной площади пошел парад, по небу пролетели самолеты. А жизнь великой страны продолжается. По тем путям, которые проложил он. И ни у кого не было таких похорон и никогда не будет!

Фильм «Великое прощание» завершился, все стали подниматься со своих мест, встал и Хрущев, коего у Ганьшина язык бы не повернулся назвать главным зрителем. Интересно, что скажет?

— А что, товарищи, неплохо, знаете ли, неплохо, — с какой-то подлой иронией заговорил Никита Сергеевич.

Пройдут годы, и Ганьшин не сможет не признать многих заслуг этого человека с лицом капризного и зажравшегося болтуна. И его поведение во внешней политике, и улучшение жизни советских людей, и взлет в космос, но этой подлой иронии Александр Сергеевич никогда не забудет.

— Хорошо поработали. Герасимов, Александров, Копалкин…

— Копалин, — подсказал Большаков.

— Ну да… И все остальные. Солидно, впечатляюще. Но долговато, знаете ли, товарищи. Сколько там? Полтора часа? Затянуто. Надо бы почикать. Почикать, почикать, почикать. Сорока минут вполне достаточно. А то венки, венки, венки. Утомляют бесконечные венки. Покойный бы со мной согласился. Он любил, знаете ли, краткость. Сестру таланта, правильно? Давайте минут сорок, максимум пятьдесят, и запускайте в прокат.

И он бодреньким шагом покинул Кремлевский кинотеатр, но, перед тем как выйти, оглянулся на амбразуру кинопроекторной и сердито погрозил в ее сторону пальцем. Догадался, что механик нарочно сбраковал именно в тот момент, когда Хрущев произносил свои сорок слов на трибуне Мавзолея.

Зрители скорбно покидали Кремлевский кинотеатр, будто не в марте, а сейчас, летом, похоронили великого Сталина.

В кинопроекторную, огневую точку Ганьшина, вошел Большаков:

— Что ж ты, Александр Сергеевич, сплоховал? Или нарочно?

— Конечно нарочно, Иван Григорьевич, — честно ответил Ганьшин. — Ну что, куда меня теперь?

Вместо ответа бывший министр кино подошел и крепко обнял бывшего личного киномеханика Вождя народов. Потом отстранился и произнес с тоскою, глядя в пол:

— Да, Саша… Кончилось наше Кремлевское кино!

Н. С. Хрущев. 1950-е. [РГАСПИ. Ф. 397.Оп 3. Д. 435]

Список литературы

Александров Г. В. Эпоха и кино. М.: Издательство политической литературы, 1976.

Аллилуева С. И. Двадцать писем к другу. М.: Известия, 1990.

Андерсон К. М., Максименков Л. В., Кошелева Л. П., Роговая Л. А. Кремлевский кинотеатр, 1928–1953: Сборник документов. М.: РОССПЭН, 2005.

Багаев Б. Ф. Борис Шумяцкий: