– Ради них, – выдохнул юноша надтреснутым голосом, – ради всех живых. Ради людей и нелюдей. Ради памяти мёртвых и надежд ещё не рождённых. Ради светил ночных и дневных. Ради пения птиц и всходящих колосьев. Ради сладости мёда и родниковой воды. Ради шума городов и зелёных чащ. Ради блеска снега в ясный день и пугающей свободы простора морского. Ради всего, что в Валемаре живёт и цветёт, ради всего, что достойно любви, ради друзей и родных…

– Ты ведь, – прошептал Бельфагрон из своей камеры без обычной злобы, – не хочешь умирать, человек? Ты безумно любишь жизнь и боишься смерти.

Обадайя сглотнул ком в горле и слёзы покатились по его грязным щекам.

– Что ж, я прожил тысячи лет, и всё равно чувствую то же, что и человеческий ребёнок. Ирония!

* * *

Остаток времени до рассвета шестого иершема они не разговаривали. Обадайя размышлял, пока мотылёк порхал под низким потолком.

Во время заседания трибунала что-то произошло, что-то странное, непонятное, и очень болезненное для всякого близкого к Господу человека. Простые верующие вряд ли заметили, однако, такие гиганты как брат Себастьян содрогнулись. Обадайя тоже перенёс удар, его сердце в те минуты будто оказалось в хватке пальцев раскалённого железа. Боль, страх и отчаяние захлестнули рассудок. Это не походило ни на что, испытанное им прежде, это… пришло свыше. Где-то в Астергаце произошло нечто настолько ужасное, что Небеса дрогнули и все, связанные с ними, дрогнули тоже.

Утром за ним пришли, заковали и повели обратно. Онемевшее тело плохо слушалось, но делало за шагом шаг, Обадайя двигался навстречу неизбежному. Теперь в комнате было светлее, восход красил стены в тёплый оранжевый цвет, и тёмные одеяния клириков казались странными в такое радостное утро.

Брат Себастьян сидел среди них, обессиленный, как марионетка без нитей, его голова лежала на груди, сверкающий посох был приставлен к стене за спинкой трона.

– Мы готовы продолжать, фра Себастиан, – сказал кардинал Сфорана, оглядевшись. – Старший скриптор, зачитайте конец протокола вчерашнего заседания.

– Слушаюсь, монсеньор. Фра Себастиан: «Что ты подразумеваешь, говоря, что мы должны примириться со всем? Кто эти все?» Подсудимый: «Со всеми. С магами, с эльфами, с ильжберитами, и даже…» На этом месте протокол обрывается, монсеньор.

– Благодарю. Фра Себастиан, вы в силах?

– Да… – Великий Инвестигатор тяжело поднялся, пошёл, шаркая, сутулый, слабый. – Ты… ты не закончил. Кого ещё ты желал записать в союзники Церкви кроме чародеев, нелюдей и еретиков?

– Разве же не понятно? – на лице Обадайи виднелись следы от ремней кляпа. – Демонов.

– Что?!

– Демонов Пекла. Самые лютые враги Господа-Кузнеца окажутся союзниками перед лицом того зла, которое грядёт из морских глубин. Вы уже знаете об этом. Гниющая земля, в которой зреют страшные плоды, культы пожирателей чудовищ, пророки, вопящие о приходе Господ. Из глубин восстанут они, пойдут по земле, коверкая, истребляя. Разделённые сгинут, а единые выстоят и унаследуют мир…

– Мы слышали достаточно! – Петрианец вернулся в кресло, упал в него без сил. – Я принял решение, пишите.

Монахи-скрипторы замерли в напряжённой тишине, гусиные перья подрагивали над чернильницами.

– Обадайя из Ривена, – голос Себастьяна чуть дребезжал, но звучал разборчиво, – лжепророк, лжемессия, лжечудотворец, тайный люменомант, рассмотрев пункты обвинения, исследовав твои показания, а также показания свидетелей, я, Божий Обвинитель Себастьян, выношу свой вердикт. На законном основании постановляю, что ты, Обадайя из Ривена, лжепророк, лжемессия, лжечудотворец, тайный люменомант, являешься преступником пред лицом Господа-Кузнеца и всех истинно верных амлотиан. На основании свидетельств и результатов этого разбирательства ты, Обадайя из Ривена, лжепророк, лжемессия, лжечудотворец, тайный люменомант, признан виновным в ереси, лжи, и распространении пекельных искусов путём чаротворения; совращении душ честных людей, разрушении многих городов и селений, а также попытке узурпации Святого Престола. Настоящим приговором именем Господа-Кузнеца, Молотодержца, Святой Церкви и Инвестигации ты будешь предан очищающему огню без предварительного удушения, и да помилует Господь-Кузнец твою чёрную душу.

Под конец оглашения пальцы монаха судорожно цеплялись за подлокотники. Казалось, вот-вот начнётся новый припадок и многие присутствовавшие делались всё более бледными.

– П… по… понятен ли тебе твой приговор?

Приставы напряглись, готовые немедленно надеть кляп, если приговорённый преступник попробует выкрикнуть какое-нибудь проклятье.

– Да.

– Желаешь ли сказать последнее слово?

– Благослови тебя Господь, дитя, – мягко улыбнулся Обадайя.

///

Он открыл глаза и увидел мир иначе.

Майрон восседал на каменном алтаре посреди огня. Пламя охватывало его тёплыми потоками, не причиняя вреда, наоборот, очищая и освежая измученное тело. Рядом с алтарём из горящих углей торчало копьё, носившее имя Доргонмаур. Оно было раскалено и звенело, пело на языке, которого не знал никто в целом мире, но некоторые могли понимать.

Вне пламени молились люди, а ближе всех к алтарю на коленях сидела женщина. Её голова была запрокинута, руки разведены и опущены вниз под углом, отчего жрица походила на взлетающую птицу. Майрону открылась пара прелестнейших грудей с маленькими тёмными сосцами, плоский тренированный живот, аккуратный пупок и белый треугольник под ним.

Верующие молились горячо, истово… из последних сил, ведь прошло много часов. Пробуждение задремавшего бога наконец было замечено и песнь плавно сошла на нет. Верховная мать Самшит протянула к нему руки и спросила громко:

– Что ты чувствуешь?

Майрон задумался. Слова остались, но успокоились и больше не мучили дух; отдав страдания копью, он получил от оружия историю, обрывочную и неполную, но достаточно связную, чтобы понять происшедшее. В Майроне словно появились две схожие, но не одинаковые сущности: одна знала Верховную мать Самшит и через что та прошла по пути в Астергаце; другая думала лишь о том, что пришла в этот город за блудным учеником.

Майрон вырвал копьё из углей, поднял его над головой и провозгласил:

– Горячее и лёгкое!

Рёв восторга накрыл его, верующие получили самый вожделенный подарок. Доргонмаур тонко пел в ответ и голос копья разносился по амфитеатру, касаясь каждой души.

«Так правильно,» – осознал Майрон, – «так и должно быть».

– О великий Доргон-Ругалор! – Жрица так и не встала с колен. – Позволь мне…

– Какой день сегодня… преподобная мать?

Она уже набрала воздух в грудь, но замерла, поняв, что не знает.

– Ты, Кельвин Сирли, какой день сегодня?

Одноглазый наёмник, стоявший поодаль от верующих, вышел вперёд.