твой взгляд, он был страшно голодный, как будто ты все эти годы не видел ни одной девушки.

Антон засмеялся, хотя и невесело. — Откуда могла ты, маленькая девочка, понять-то это?

— Ты прожёг глазищами сферу машины Олега. Мне Олег говорил, там остались две дырки.

Антон засмеялся уже весело. От того, что непонятно было, поняла ли она Олега или приняла шутку всерьёз.

— Дедушка выскочил из пещеры и спрятал меня. А то ты иначе затащил бы меня в летающую сферу, и всё, что произошло у тебя дома, произошло бы прямо там.

— А Олег? Куда бы он делся? — он принимал её игру.

— Ты скинул бы его в пропасть, чтобы он не мешался. А то он захотел бы отнять меня у тебя.

— Олег? Тебя?

— А что? Скажешь, нет? Я помню, как горели мои ягодицы после его мысленных поцелуев, когда он пришёл к нам в гости. Ты-то думал, что он обиделся на мою невежливость, а он расстроился, что не может потрогать мою грудь. Да ты и сам это понял.

— А зачем ты сверкала перед ним своим задом? И передом?

— А чтобы он завидовал тебе ещё больше.

— Разве он завидовал?

— Ну да. Знаешь, как ему хотелось оказаться на твоём месте.

— У него есть своё место.

— Не знаю, как обстоит у него дело со своим местом, но на твоё он прилёг бы с радостью.

— А ты была бы не против?

— Против кого?

— Не против Олега?

— Я-то против. А ты не против? — ссора была забыта.

Зачем и приезжали?

В провинцию они приехали, когда на местном центральном рынке шла многолюдная торговля припасами, всяким барахлом, овощами и прочей снедью. Икринку многие узнавали, таращили изумлённые глаза на алое платье, шептались, переговаривались. Она произвела здесь маленький взрыв-сенсацию. Но к ней никто не подошёл, чтобы расспросить, поговорить, никто даже не поздоровался.

«Что за люди»! — думал Антон. Никакой взаимной и такой естественной человеческой приязни. Она была расстроена. И это было видно. К ней подошла лишь единственная девушка — торговка ароматными травами, милая и малозаметная. Они тихо о чём-то переговаривались. Икринка сунула ей деньги, и та взяла их, хотя лицо осталось без всякого выражения благодарности. Запланированный триумф не состоялся. Купив бабушке нехитрую снедь, а деду какие-то носки, из-за чего Антон опять вспомнил его вязаные чуни, они сели в машину на глазах местной потрясённой толпы, и укатили на тихую окраину к бабушке и дедушке, в безвременье и безлюдье этой местности. Да и жили ли тут люди? Вчера? Сегодня? Будут жить завтра? Тишина близких пыльных пустынь окутала их. И пыль гуляла вдоль оград, гоняемая жарким уже ветром, оседая на листву деревьев и еле высовывающиеся из-за этих оград крыши. Дома низкие, ограды высокие. Люди, живущие там, прятались друг от друга, не любя и боясь соседей. Антону хотелось крикнуть «Ау!» в далёкую пустоту длинных улиц, чтобы разбудить их от равнодушия и апатии. Здесь прошло её детство. Где она тут играла, радовалась, как и положено это в детстве? Острая жалость накрыла его.

— Ну что? — сказал он, вспомнив её перебранку с Олегом, — весёлая у вас тут жизнь! По сравнению с нашим скучнейшим ЦЭССЭИ.

— Они такие, какими и привыкли быть. Всё равно они искренние, добрые. Не то, что ваши фальшивые красотки.

— В ЦЭССЭИ разве есть красотки? Что-то я перестал их встречать после того, как появилась ты.

— Зато они не перестали тебя караулить. Не дают мне прохода из-за тебя. Шипят нам вслед из-за каждого куста. Ты что же глухой? Если уж ослеп в последнее время, как говоришь.

— Да? — удивился он, — и кто?

Но она не стала рассказывать.

— Они ведут себя так, словно ты им всем принадлежал, а я тебя у них украла.

— Я никому там не принадлежал. Во всяком случае, этим неизвестным «им».

— За это они меня и ненавидят. За тебя.

— Да кто?

— Никто. Все.

— Это называется паранойя. Я этого не замечаю. Там ничего подобного нет. Вот здесь…

— Здесь иначе. Они потрясены тем, что я ушла в другой прекрасный, по их мнению, мир и не взяла их с собою. Они же остались в бедности и трудах. Поэтому они обижены на то, что я стала не такая как они. Они страдают не от ненависти, а от своей жизни. Они мысленно и невольно сопоставили свою жизнь с моей, которую себе вообразили, как мечту, которой у них нет, и не будет. Они искренние. Их жалко. А те, сытые, чистые, все спрятанные — плохие. Если ты хоть на одну из них посмотришь пристально, я убью ту, которой достанется этот взгляд! Жаль, моему отцу не встретилась ни одна настоящая женщина, которая давно убила бы его за его изменчивость!

«Ого»! — подумал он, — «да она ревнивица»!

— Да на кого там и смотреть? — засмеялся он, целуя эту любимую дурочку, — ты себя-то видишь реально?

— Вот ты говоришь, что они в «Лучшем городе континента» готовят лучшее будущее для этих людей. Но зачем им будущее для бедных людей, если у них это будущее уже есть? Здесь и сейчас. Им нет и дела до этих людей.

— Но это не так. Не всем из них. А уж нам, землянам, точно есть дело до их будущего.

— Ты другое дело. Нэя тоже всех жалеет. А отец? Ему же наплевать на всех. Ты не понимаешь, как он всех презирает? Как он брезгует местными? Ты думаешь что, осыпав их вашими чудо-новинками, вы их спасаете? Они стали лучше?

— Да, — ответил он, — стали. Они у нас свободны, создают проекты своего лучшего будущего устройства. Всем будет лучше, но со временем. Начинается же всегда всё с малого количества людей. — Но Антон быстро уставал от разговоров о заоблачном будущем чужого мира. Его намного больше интересовала она и их личное будущее. — Как думаешь, твой отец всё ещё злится на меня? Из-за тебя?

— Да не злился он ни одного дня. Это он так. Играл роль любящего отца. А ты любил ту Голубику? — их разговор происходил в саду на широкой скамейке, на которую Инэлия вынесла свою вязаную обширную шаль. Дед Хагор отсутствовал в неизвестных местах, он никого не оповещал перед своими исчезновениями. Пропадал, появлялся. Это была его всегдашняя форма существования. Отчёта у него никто и не требовал. Инэлия же, ласково кивнув Антону, исчезла в погребке, где готовила свои напитки, используя кухню и приспособления Хагора. Она вела себя так, словно Икринка всё так же живёт здесь и никуда не отлучалась.