миллион двести тысяч, – бодро проговорил Антон Антонович.

– Стойте, не все. Мой пай в сахарном заводе – тысяч двадцать.

– Двадцать на тридцать – шестьсот тысяч.

– И два дома в Киеве. Не помню сколько… Наверно тысяч двадцать пять, тридцать.

– Тридцать на тридцать – девятьсот.

– Значит – сколько всего? Миллион двести, вы говорите?

– Миллион двести и шестьсот, и еще девятьсот. Итого два миллиона семьсот тысяч.

– Это что же выходит? Сколько в месяц?

– В месяц? Сию минуту… Два миллиона семьсот на десять… Нет, так не годится. На двенадцать?… Стойте, лучше возьму карандашик. Значит 2.700.000 на 12. Двадцать семь на двенадцать – два, три в остатке; тридцать на двенадцать два, шесть в остатке: шестьдесят на двенадцать ровно пять. Значит – вы получали 225 тысяч в месяц, Ольга Петровна.

– Это чего?

– Франков.

– Я?

– Да, вы.

– Ишь, шутник. Хе-хе!

– Цифры, Ольга Петровна, не шутят.

– Бросьте, бросьте. Грех над старухой смеяться. 225 тысяч франков в месяц! Тоже скажет!

– Уверяю вас. Да вы сами посмотрите: двадцать семь на двенадцать – два, три в остатке… Тридцать на двенадцать…

– Ну, ну. Хватит насмешек. Я тут за вышивки двух франков в час не вырабатываю, а он 225 тысяч. Да что вы мне свою бумажку суете?

К концу вечера оживленье достигло апогея. За столом на диване, в углах всюду вспоминались цены довоенного времени, умножались на тридцать.

– Господа! – кричал Дмитрий Андреевич, – а кто помнит: сколько стоила коробка спичек?

– Две копейки.

– Нет, одну.

– Нет, две!

– Да я же вам говорю: одну. А пачка в десять штук – семь.

– Девять, а не семь!

– Девять? Может быть девять. А папиросы, ваше превосходительство?

– Папиросы мне специально набивали. Не помню.

– Десять штук шесть копеек обычно. А получше – десять штук – десять.

– Баронские были, господа, помните? Длинные!

– Пажеские еще длиннее!

– Я студент, господа, всегда «цыганку» курил. Ха-ха!

– А туфли? – спрашивала Анна Николаевна. – Вы у кого заказывали, Ольга Петровна?

– У Вейса, голубушка.

– Сколько?

– Представьте, остального ничего не помню, а туфли, вот почему-то запомнила. Двадцать четыре рубля.

– Это знаете, сколько теперь? – вмешался Антон Антонович. – Двадцать на тридцать – шестьсот, да четыре на тридцать сто двадцать. Итого семьсот двадцать франков.

– Что? Семьсот двадцать? Опять? Да оставьте вы меня в покое, будьте добры!

* * *

Антон Антонович живет в том же парижском пригороде, что и я. Поэтому мы нередко встречаемся.

Вчера утром иду по базару, осторожно прицениваюсь, что можно купить. Лук-порей, например, доступен только двумстам семействам: семь франков такая самая связка, за которую в прошлом году платили два франка.

И, вдруг вижу: Антон Антонович. Идет по базару с радостным видом, помахивает в воздухе пустою кошелкой.

– А! Здравствуйте! – весело говорит он, увидев меня. – Что? Сегодня сами пришли на базар? Пойдемте вместе. Мне нужно зелени.

– Зелени! – мрачно бормочу я. – Порей, знаете, сколько? Семь франков!

– Семь? Погодите… – Франк – три с половиной копейки… Семь на три – двадцать один, семь на треть – Около двух… Итого двадцать три с лишним… Недорого! Честное слово, не дорого! У Елисеева вы бы за двадцать три ни за что не купили!

– Я вообще у Елисеева лука не покупал, Антон Антонович.

– И я тоже. Ну, а у Соловьева, например? За двадцать не нашли бы. Как пить дать. Кстати… Посмотрите, как дешево масло! Полфунта – пять франков. Это знаете сколько? Франк – три с третью… Пять на три – пятнадцать, пять на треть, предположим два, итого семнадцать. Значит, фунт – тридцать четыре. А так как их фунт больше на пятую, то долой пятую, итого двадцать семь. А сколько вы платили за сливочное масло в Петербурге? Шестьдесят. Значить, здесь дешевле в два раза! Говорю: дешевизна удивительная! А смотрите – финики. Три франка пятьдесят сантимов, оказьон[440]. Это знаете сколько? Три на три… Нет, не так. Где карандаш? Ну, все равно: считайте четыре на три, итого двенадцать копеек. И одну пятую долой – итого десять. А в России вы встречали такой оказьон – купить фунт за десять копеек? Самые дешевые двадцать пять, а в длинных коробочках, с арабами и с финиковыми пальмами на крышке, – сорок пять копеек. Значит – в четыре с половиной раза дороже! Что? Неправильно я говорю?

С базара мы ушли вместе. В моей сумке болталось несколько тощих репок, кусок мяса, кусочек масла, три морковки, пять яичек. А у Антона Антоновича в сумке лежал всего навсего один предмет: небольшой артишок.

– И это все? – заглянув в его сумку, спросил я.

– Да. На обед. Что поделаешь: приходится жить по бюджету. В месяц за полдня работы получаю пятьсот франков. А это, знаете, сколько? Пять на три с третью – приблизительно семнадцать. И два нуля. Итого, семнадцать рублей. А разве я мог бы прожить России на семнадцать рублей? Между тем артишок, знаете, сколько? Пятьдесят сантимов. Прямо даром! На наши деньги… Погодите. Франк – три с третью, полфранка – полторы с шестой… Меньше двух копеек! А вы России ели артишок за две копейки? Нет. То-то и оно. Вот где она, дешевизна! Всего хорошего!

«Возрождение», Париж, 20 мая 1938, № 4132, с. 4.

На родину

Странно. Приснится же такое.

Переворот в Москве совершился 3-го марта. В течение нескольких месяцев происходило постепенное присоединение провинциальных городов к новой национальной власти. Кое-где были эксцессы. Продолжались стычки с небольшими бандами уцелевших коммунистов.

Но к июлю уже все стало входить в норму. Наладился правительственный аппарат; везде на местах установилась твердая власть. Из стран, где осело значительное количество наших эмигрантов, прибывали русские люди, главным образом – представители военных организаций. Уже пришел один поезд с военными из Франции. Поезд «Возрождения»… Поезд патриотических организаций…

И вдруг – неизвестно почему – лично я получаю приказ от Верховного Правителя: вернуться в Париж и организовать поезд для не успевших еще выехать беженцев.

В Париже, конечно, все эти месяцы наблюдалось длительное сплошное ликование. Эмигранты поздравляли друг друга, усиленно ходили в гости, провозглашали тосты, чокались, устраивали банкеты, собрания. Кое-где организовывались балы с танцами до утра, с серпантином национальных цветов. Русский драматический театр по настойчивому желанию публики отложил постановку «Чужого ребенка» Шкваркина, подменив его «Козьмой Мининым Сухоруком» Островского. И даже русская консерватория, после разноголосицы на общем собрании, поставила на авеню Токио в концертном исполнении «Жизнь за Царя».

Что же мне нужно было делать в связи с приказом из Москвы? Ясно. Отправился я в министерство путей сообщения, затем в управление железных дорог, поговорил там, выслушал любезное сожаление о том, что русские по доброй воле выезжают в таком огромном количестве, – заказал поезд, сдал в газеты соответственные объявления, указал, где находится наше бюро для репатриации…

И сел я в бюро. Начал ждать. День проходит – никого. Второй день проходит – никого. На третий, наконец, дверь отворяется. Просовывается какая-то нерешительная голова.

– Скажите… Это