здесь… Отправляют на многострадальную родину?

– Да, пожалуйста, – радостно говорю я.

Голова вдвинулась в комнату. За нею туловище, ноги.

– А позвольте узнать… На каких условиях можно ехать? Платить надо?

– Нет, проезд даровой. Садитесь, пожалуйста.

– Благодарю вас. Даровой, значит? А багаж можно брать?

– Да. Но без мебели, разумеется. Вот, пожалуйста… Прочтите, тут все написано.

– Так. Благодарю вас. А собачку можно взять?

– Собачку можно.

– Благодарю вас. Только, видите, что. Мне нужно, собственно говоря, по делам не в Россию, а в Польшу. В Польше у меня родственнички. Вы не могли бы взять меня с собой до Варшавы?

После этого прошел еще день. Никого. Еще день. И дверь опять отворяется. Показываются седые усы.

– Это здесь?… Это самое?…

– Да, да. Входите, пожалуйста.

– Позвольте представиться. Действительный статский советник Конягин. Очень рад. Сейчас, знаете, игрушки для универсального магазина делаю. Но это все вздор. По-настоящему я директор департамента и потому хотел бы знать точно, прежде чем ехать: какую должность вы мне предоставите?

– Простите, но мы… Мы только организуем отправку…

– Отправку? Позвольте-с. Но разве могу я, директор департамента, занять, например, место столоначальника? Извините-с! Вы мне без обиняков, сейчас же, прямо и честно скажите: в качестве кого повезете меня? Нет, нет, не разводите руками. Довольно! Теперь я с Россией строг. Теперь я сам ставлю условия. Двадцать лет томили на игрушках, это что? Шутка? А место будущей службы где, позвольте спросить? Имейте в виду, я согласен только на Петербург или на Москву. Конотоп какой-нибудь или Кременчуг вы мне не подсунете! Да-с! Я, знайте наперед, и на Псков не согласен! И на Самару! Довольно игрушек! А где расписаться?

* * *

До отправки поезда осталось всего пять дней. А, между тем, на двадцать вагонов набралось до сих нор всего шестнадцать человек. Как быть?

Бросился я по знакомым. Уговаривать ехать, осуществить давножданную мечту.

– Здравствуйте, Мария Никифоровна!

– Здравствуйте, голубчик.

Мария Никифоровна, как мне было известно, всегда проводила во всех своих беседах глубоко-патриотические взгляды. Она твердо считала, что нигде не умеют так печь хлеб, как в России; что русская мануфактура до революции была куда лучше европейской; что у нас отлично выделывали сахарную пудру, между тем как здесь она продается затверделыми комками, которые нужно разбивать молоточком. Да и только ли хлеб, мануфактура, сахар! А огурцы? Разве на Западе понимают толк в огурцах? Огромные, длинные, безвкусные, без семян… А укроп? Почему никто не разводит укропа?

– Ну, как же? – спросил я, поговорив об условиях отправки. – Поедете?

– Ах, милый мой… – У Марии Никифоровны навернулись на глазах слезы. – Вы подумайте: снова увидеть наши березки!

– Ну, да!

– Снова слышать вокруг русскую речь… Вдохнуть русский воздух… Взглянуть на русское небо…

– Ну, да!

– А реки-то наши? Ведь здесь даже рек настоящих нет! Стоишь на одном берегу, а с другого доносится, как шепчутся влюбленные среди кустов. Волга, например… Боже мой, Боже мой! Сколько раз я ездила от Нижнего до Царицына и обратно!

– Значит, что же? Записать?

– Меня?

Мария Никифоровна утерла слезинки. Высморкалась. И лицо приняло задумчиво тревожное выражение.

– Да… Конечно… Я поеду… – нерешительно пробормотала она. – Безусловно, поеду… Но только не теперь. В настоящее время в России все так примитивно. А я не могу жить без газу. Вот через год, через два, когда национальная власть обзаведется в Петербурге и в Москве газом, тогда – даю слово – моментально же выеду! Боже мой, Боже мой! Увидеть русское небо… Услышать пенье русских птиц… А весна? Какая чудесная весна у нас! Разве здесь, на Западе, имеют понятие о настоящей весне?

В тот же день вечером я посетил еще две семьи, с намерением уговорить записаться: Ботовских и Веренковых.

– Да, да, читал в газетах, – любезно сказал мне Ботовский. – Очень хорошее дело. Главное – выгодно: до Москвы даром. Только, батенька, как же ехать, если у меня возле Версаля свой земельный участок? Вот, если бы российское национальное правительство купило у меня эту землю, тогда дело другое. Тогда поеду хоть завтра. А в самом деле: вы случайно не можете похлопотать? Уступлю дешево, право. Хотя сейчас цены возросли втрое, но для России я готов принести жертву, продам по себестоимости: по двадцати франков за метр!

А Веренковы приняли меня даже с некоторым удивлением. Мсье внимательно выслушал и нерешительно посмотрел на жену:

– Софи, как ты?

А та вздохнула, посмотрела на свою семнадцатилетнюю дочь и спросила:

– Мари, ве-тю партир пур ля Рюсси, пур ноар патри адорабль?[441]

– Мэ сертэнеман нон, маман,[442] – пожав плечами, брезгливо отвечала Мари. – К-эск-он пе фэр ля?[443]

– Да, да, – торопливо добавил Веренков, любовно глядя на дочь. – У меня, знаете, и дочь и сын… Оба башобузуки: должны в этом году башо сдавать. Ну, а когда предстоит башо, сами понимаете какие тут поездки? Па поссибль[444], дорогой мой!

* * *

Накануне отхода поезда я с отчаяния отправился в редакцию «Последних Новостей». Хотя эта оставшаяся здесь газета не обмолвилась до сих пор ни одним словом об отправке на родину беженцев и даже отказалась за деньги напечатать наше объявление, однако, кто знает? А, вдруг, кто-нибудь из сотрудников персонально все же поедет?

– Павел Николаевич, как вы? – спросил я редактора. – Не надумаете?

– Нет, – величественно сухо отвечал он.

– А почему?

– А потому, что я до сих пор не признал этого незаконного правительства и никогда не признаю.

– Позвольте… Но вы, ведь, до сих пор не признали тоже и итальянской империи, и австрийского аншлусса, и Испании Франко. Однако это все реальные факты?

– Что ж такого? Я и к Франко тоже не пойду. И в Австрию не поеду. И в Абиссинию.

После Милюкова опрашивал я присутствовавших: не согласится ли кто-нибудь? Кулишер заявил, что с падением большевизма он уже не считает Россию своей родиной, принимает католицизм и посылает в Ватикан прошение о принятии его в ватиканское подданство. Ратнер тоже категорически отказался: он примыкает по взглядам к германским оппозиционным протестантским кругам и с фашистами не имеет ничего общего. Вакар, конечно, при всех вознегодовал в ответ на мое предложение; но, отведя меня в сторону, спросил шепотом: не могу ли я устроить его парижским корреспондентом для московских изданий. Огорченный, я уже собирался уходить из редакции, как вдруг ко мне бодро подошел Цвибак.

– Я поеду, – решительно сказал он.

– Да что вы? Согласны?

– Говорю вам. И запишите со мной еще… трех человек! Поедем все вместе.

* * *

Поезд тронулся. Нас было во всех двадцати вагонах всего 43 человека. Я ехал в последнем вагоне, вместе с Цвибаком и с его друзьями.

– Позвольте познакомиться: Цыпкин, – сказал мне один.

– Позвольте познакомиться: Рыпкин, – сказал мне другой.

– Позвольте познакомиться: Сыпкин, – сказал третий.

Мы разговорились. Беседовали до самой бельгийской границы на русские темы. Цвибак тронул меня той нежной любовью к России, которой отличаются только иностранцы, долго