– А теперь твоя дочь станет свидетельницей твоего триумфа… или равного ему события. О, ты же так давно ее не видел!

Поппея махнула рабу, чтобы нам принесли Клавдию. Я и глазом моргнуть не успел, как дочь оказалась у меня на руках. За время моего отсутствия она стала заметно тяжелее и вела себя гораздо активней.

– О, как же я по тебе соскучился, – сказал я, поглаживая малышку по щеке.

Казалось бы, как можно скучать по тому, кто тебя даже не узнаёт при встрече и с кем нельзя поговорить? Но это правда – я истосковался по моей Клавдии. Плоть от плоти – роднее у меня никого не было.

* * *

В ту ночь мы с Поппеей лежали на постели в большой комнате с открытыми окнами. Звуки накатывающих на берег волн окутывали нас паутиной сна. После долгой разлуки мы в полной мере насладились друг другом, и теперь я полудремал и наконец чувствовал себя в абсолютной безопасности. Потом все звуки стихли, я уснул.

Разбудил меня пронзительный вопль. Поппеи рядом не было. Комната перед самым рассветом словно погрузилась в голубоватый туман. В углу я смутно разглядел женскую фигуру – она протягивала мне что-то совершенно неподвижное. Из-за ее растрепанных волос я все еще не мог разглядеть, кто это. Воздух снова прорезал дикий крик. Женщина быстро подошла ко мне и положила рядом то, что держала в руках. Что-то неподвижное, лишенное жизни.

– Она мертва! Мертва! Она мертва!

Это была Поппея. Это она кричала.

Сверток был прикрыт отрезом ткани. Я откинул край и увидел личико Клавдии – голубое, как свет в комнате. Дотронулся до ее щеки, которую гладил всего несколько часов назад. Щека была холодной.

Это было как удар молнии. Меня тряхнуло, я весь заледенел. Поппея рухнула на кровать лицом вниз и разрыдалась. Я тронул ее за плечо, но моя безвольная похолодевшая рука не могла хоть немного ее успокоить.

Я снова погладил Клавдию по щеке, как будто надеялся, что в этот раз что-то изменится. Ее глаза были открыты. Невидящие глаза смотрели в пустоту. Это было страшно. Я опустил ей веки. Угольно-черные ресницы четко выделялись на мертвенно-бледном личике.

Я притянул к себе Поппею, и она рыдала у меня на груди. Больше я ничего не мог для нее сделать. Никакие слова не помогли бы хоть немного смягчить боль. Все мои попытки угадать, какой станет дочь, когда вырастет, лишились смысла: она навсегда останется четырехмесячной малышкой.

LXXI

Были вопросы, но ответов не было. Поппея проснулась засветло и пошла в детскую, где увидела рабынь, которые спокойно дремали возле колыбели Клавдии. Клавдия мирно и без капризов уснула, и у слуг не было повода подумать, будто с ней что-то не так. Клавдия умерла ночью, но когда именно, никто не мог сказать. Поппея взяла дочь на руки и, заходясь от рыданий, принесла ее в нашу комнату.

Мой личный врач Андромах дал Поппее успокаивающее снадобье и настойчиво попросил лечь в постель. Потом осмотрел мертвую Клавдию.

– Не вижу ничего, что указывало бы на причину остановки дыхания, – сказал он, аккуратно укрыв ее детским покрывалом. – Девочка хорошо развивалась, и никаких следов травм или иных повреждений я не обнаружил. Но я хотел бы узнать, в какой позе она лежала, когда ее увидела Поппея?

– Она лежала на животике, – срывающимся голосом сказала Поппея, неуверенно приподнявшись на кровати.

Андромах ненадолго задумался.

– Ясно. Мне уже приходилось слышать о похожих случаях. Ребенок переставал дышать по непонятным для нас причинам, но чаще всего – именно когда лежал на животе. И происходило такое только с младенцами моложе года. С детьми постарше подобного не наблюдалось. – Он положил руку мне на плечо и добавил: – Я понимаю, цезарь, это очень тяжело.

– Тяжело? – злобно огрызнулся я и еще громче повторил: – Тяжело?!

– Я совсем не умаляю тяжесть твоей потери, цезарь, – сказал Андромах, – но что мы можем сделать, чтобы хоть как-то ее облегчить? Боюсь, ничего. Мы не знаем причины смерти твоей дочери.

А я знал – моя семья проклята, боги решили ее уничтожить. И мое дитя, малышка, которая могла стать новым началом и искупить всю мерзость моего прошлого, была ими похищена, как будто они сочли ее слишком невинной и чистой для этой земли. Они забрали ее на Олимп. Там она займет свое место рядом с Гераклом и Психеей – со смертными, которых приветили бессмертные и поделились с ними амброзией. Но она никогда не займет свое место рядом со мной, никогда не сядет рядом с Поппеей.

* * *

Говорили, мое горе было столь же непомерно, как и моя радость при ее рождении. Украденное великое счастье превращается в великую скорбь. У меня не было выбора, я ничего не мог с этим сделать – беспросветная тоска накрыла меня, словно густой туман. Я на несколько дней закрылся в комнате в противоположном крыле виллы, задернул шторы, чтобы солнце не проникало внутрь, и снова и снова переживал все, что случилось, и без конца корил себя за то, что столько времени провел вдали от нее в Риме. Если бы я знал, что наши бесценные дни уже сочтены, ничто не заставило бы меня уехать от нее. Желание снова прижать ее к себе было таким острым, что руки сводило судорогами.

И даже когда много дней спустя я покинул свою комнату скорби, этот туман не рассеялся. Бронзовые лампы, луга с летними цветами, мерная капель водяных часов – все исказилось, ее уход наложил отпечаток на мой мир.

И, вернувшись в этот мир (теперь искаженный и смазанный), я вынужден был терпеть сочувственные взгляды; при моем появлении лица у всех становились скорбными, как будто улыбка означала предательство. Глупцы. Притворяться, будто ты скорбишь, в то время как на самом деле никого и ничего не потерял, – лицемерие чистой воды. А жалость я на дух не переносил. Что может быть отвратительнее, чем оказаться на месте кого-то жалкого? Только оказаться на месте жалкого императора!

Сенат вернулся в Антиум, чтобы выразить нам соболезнования. Я встретил их в темной траурной тоге – они все тоже облачились в траур. Я выслушал их, поблагодарил, после чего объявил, что Клавдия обожествлена и с этой поры будет известна как божественная Клавдия. Никто не удивился; более того, сенаторы сообщили мне о решении запечатлеть ее образ на церемониальном ложе для богов – пульвинаре – в Большом цирке.

Далее я объявил, что в Риме