– Слишком предсказуемо, – ответил автор. – Где еще, по-вашему, мог затаиться Приап?

– А как насчет корабля? – спросил Лукан. – С капитаном-растлителем?

– Неплохо, – согласился Петроний. – Я об этом подумаю, а на нашей следующей встрече продолжу рассказ.

Теперь все посмотрели на меня.

– Я работаю над эпосом о Троянской войне.

После полного вольностей повествования Петрония мои слова прозвучали скучно, будто я напрочь был лишен воображения. Я достал манускрипт.

– Особенно меня интересует тема судьбы, но тут есть строки, которые, возможно, стоит пересмотреть. – Я развернул свиток. – Что вы думаете о таком вступлении для одной из картин? «Тигр, погруженный под землю, протекал невидимым курсом, но вскоре явился вновь, и воды его свободно влились в Персидское море».

– Слишком многословно, – тут же сказал Лукан.

Кто бы говорил. Его поэзия была многословной и цветистой сверх всякой меры, но я не стал ему на это указывать.

– Но размер выдержан, – сказал Спикулус, – а это не так просто.

– А как тебе такая строка попроще: «Казалось, гром гремит под землею»? – спросил я.

– Лучше, – ответил Лукан.

* * *

Собрание продолжалось, пока небо на востоке не начало светлеть.

– Изъясняясь поэтически, – сказал Петроний, – приближается колесница рассвета! Но на самом деле – пора спать. То есть мне пора, потому как я предпочитаю спать днем!

Когда все участники встречи, пошатываясь, покинули павильон, я подошел к столу с вином, вернее, с тем, что от него осталось. В такие часы я не чувствовал печали, мои сотоварищи и стихи, пусть ненадолго, разгоняли беспросветный туман скорби.

LXXIV

Преисполненный решимости вернуть ту часть себя, которая в былые годы служила мне путеводной звездой, я возобновил занятия музыкой и атлетикой, и опять в моей жизни появились свинцовые плиты, диета и вокальные упражнения. Меня снова наставлял Аппий. Со времен ювеналий голос мой стал глубже, и, хотя занимался я совсем мало, его диапазон расширился.

Аппий напряженно стоял возле бронзового стола с моей кифарой.

– Это именно то, что называется счастливой случайностью. Обычно у людей без практических занятий улучшений не наблюдается.

Он старался не хмуриться, но напрасно, я хоть и не видел, но живо представлял пересекавшие его лоб морщины.

– У меня почти не было возможности выступать, – ответил я. – Упражняться без надежды выступить перед публикой – скучное занятие.

– Но необходимое, – возразил Аппий и с напором повторил: – Крайне необходимое! Все искусство держится на дисциплине.

– Как скажешь, – согласился я.

Мне было нужно отдаться чему-то, что поглотит меня целиком и так удержит мрак на расстоянии, а после, может, и вовсе прогонит его.

– Я хочу выступить на публике! – неожиданно для себя самого сказал я. – Перед реальной публикой, а не специально отобранной и в приватной обстановке.

Вот это настоящее испытание, настоящий дебют, когда у артиста перед выходом на сцену все нервы на пределе.

– И где же в Риме состоится такое выступление? – отмахнулся Аппий.

– Не в Риме!

Я вспомнил музыкальный фестиваль в Неаполе. Да, это был близкий Греции и очень восприимчивый к изящным искусствам город.

– В Неаполе, – заговорил я быстро и сбивчиво, – там есть театр, где по весне устраивают музыкальные представления, я успею подготовиться. Разузнай об этом!

– Чтобы подготовиться за шесть месяцев, придется немало потрудиться, – заметил Аппий. – Ты далек от совершенства.

Вот и хорошо. Репетиции потребуют много сил, я буду выкладываться до капли, останется только сосредоточенность на достижении цели, все остальное уйдет на второй план.

* * *

Что до атлетики, я снова призвал в качестве тренера Аполлония, которого не видел с празднества нероний. Мы встретились на Марсовом поле в тренировочном дворе моего гимнасия.

– Да, много чего с тобой случилось с нашей последней встречи, – сказал старый тренер. – Я желаю тебе счастья в браке и приношу глубочайшие соболезнования и искренне сочувствую твоему горю.

Я поморщился, хотя понимал, что он должен был это сказать.

– Я готов вернуться к тому, что когда-то дарило мне радость и удовлетворение, – ответил я. – Мне нужны твои советы и наставления.

Вокруг нас тренировались мужчины, они то и дело что-то выкрикивали и вообще вели себя шумно; все были практически голые. Я тоже скинул одежды. Никто, кроме Аполлония, не обращал на меня внимания – таковы были правила двора для тренировок.

– Когда я впервые тебя увидел, ты был мальчишкой, тонким и гибким, как саженец. – Аполлоний смерил меня взглядом. – А сейчас ты настоящий мужчина, крепкий как дуб.

– То есть ты хочешь сказать, что я растолстел, – рассмеялся я, давая понять старому тренеру, что его слова меня не обидели.

Очевидно, не одна Поппея заметила, что я прибавил в весе.

– Атлет не волен выбирать, в каких состязаниях участвовать, пока свой выбор не сделает его тело. Твое выбрало борьбу. Ты хорошо для этого сложен. Но боюсь, о беге тебе лучше забыть.

Это я и сам понимал.

– Итак, я снова занимаюсь борьбой. Еще хочу освоить мастерство колесничего, а там и в гонках приму участие. Раньше у меня неплохо получалось править.

– Тут я не эксперт. Думаю, твой префект поможет тебе в этом деле.

Да, Тигеллин. Надо будет с ним встретиться по этому поводу. А пока…

– Готов начать прямо сегодня! Дай мне задание для тренировки.

Неподалеку от нас стоял мой раб с арибаллом, оливковым маслом из которого атлеты натирались перед тренировками.

– Как всегда, рвешься вперед. Не спеши возвести дом, пока фундамент не окреп.

Я кивнул, хотя внутренне был не согласен. Но мог ли я ему сказать, что у меня такое чувство, будто время поджимает, а дистанция моего забега слишком короткая? Как у Клавдии.

* * *

Девятая годовщина моего императорства – повод поразмышлять о моей династии и ее продолжении. Мое дикое (самое первое) предположение о том, что род мой проклят, было уже не так убедительно, но силу еще сохраняло. Раньше я редко посещал комнату своих предков – слишком уж хотелось оставить позади прошлое и начать строить свое будущее, – но теперь почувствовал, что меня туда тянет, как будто суровые бюсты моих предшественников могли поделиться со мной своей мудростью. Императорство – какая возвышенная счастливая судьба, многие к ней стремились, но только четверо из моих предков достигли цели, и всех четверых до конца дней преследовали несчастья.

Я разглядывал бюст Августа. На голове его лежал венок из цветов, а лицо было необыкновенно спокойное или даже божественно умиротворенное.

– Но внешность обманчива, прапрадед? – с вызовом спросил я. – История нам говорит, что ты невероятно преуспел в создании империи и прожил потрясающие семьдесят шесть