начале XIX веков, когда изобретения еще не были запущены. Голдстоун отмечает, что человеческие инновации до XVIII и особенно XIX века были "спорадическими и изолированными". Китайцы изобрели доменную печь, да, и европейцы гораздо позже овладели ею. Затем технология печи стагнировала, пока в XVIII веке англичане не начали загружать печи коксом, затем в конце XIX века американцы стали использовать принудительный воздух, а в XX веке австрийцы и японцы переформулировали шихту с учетом новой химии. Это своего рода безумие, которым теперь охвачена большая часть мира за пределами нижнего миллиарда. Сделайте свое состояние с помощью другого изобретения. Недавно один индиец изобрел широкие и легкие туфли, похожие на весла, для хождения по воде на рисовых полях. Браво.

Что действительно произошло в XVII и XVIII веках, чтобы подготовить все это, можно подумать, что речь идет об оригинальном накоплении изобретательных людей, таких как Ричард Аркрайт и Бенджамин Франклин. Но и такое объяснение "Великого изобретателя" не совсем верно. Понятия социального или духовного капитала, якобы автоматически порождающие Аркрайтов и Франклинов, заставляют эвиденс ложиться на экономистскую кровать накопления, накопления, накопления. Решающее изменение коснулось скорее привычек ума и губ. Накопленный физический, человеческий и духовный капитал, безусловно, помогает говорить и думать. Если вы неграмотны, то, скорее всего, суеверны и консервативны. Но разговор и мысль предполагают творчество, которого нет в простом накоплении капитала любого рода.

Один говорит о "хорошо натренированном уме", а молодой экономист одержим идеей получить "хорошую подготовку по инструментам" модных ныне формальностей своей профессии. Однако и то, и другое, скорее всего, порождает ум, не способный мыслить, механически перебирая знания классических языков или чрезмерно накопленный инструмент эконометрики (тем не менее, хорошо накопленные инструменты латинского и греческого языков иногда порождали Мэтью Арнольда, который, безусловно, умел мыслить; или Джона Мейнарда Кейнса, тоже самое; хотя мы все еще ждем подобных результатов для эконометрики). Однако простое накопление знаний порождает и оксфордских донов, у которых почти никогда не бывает оригинальных идей, а в редких случаях они не публикуются. Поэт и латиноамериканист А.Э. Хаусман написал в 1921 году жестокий очерк против недумающих в своей книге "Применение мысли в текстовую критику". Он рекомендовал своим коллегам попробовать подумать. Аналогично и в экономике. Если прочесть три стандартных курса эконометрики (как это сделал, например, я), то обычно получается не думающий экономист, а идиот-савант, обученный следовать ошибочным правилам умозаключений. Новое достоинство новаторов и новая свобода пробовать новое важнее таких накоплений - хотя, конечно, нужны и минимально подготовленные умы. Английская грамотность и техническое ученичество сделали свое дело. Однако в Японии в то время был аналогичный уровень грамотности и технического ученичества, что тоже не привело к промышленной революции.

Другая проблема прокрустовского хода, заставляющего творчество ложиться на модели накопления, состоит в том, что люди тоже со временем обесцениваются. Нужно было изменить социальную риторику, чтобы поколение за поколением людей, ежегодно получающих образование в массовом порядке, хотело внедрять инновации (или, если уж на то пошло, продолжать получать образование), и внедрять, и внедрять. Есть еще социальный или духовный капитал - но он находится в разговорах и оценках, то есть в идеях и культурной грязи. Как следует из работ Кристины Маклеод и Антонио Грамши (странная пара, надо признать), новая риторика должна обновляться и укрепляться с каждым новым поколением. В противном случае она превращается в пыль. Перемены в сознании и на устах не были единовременными. Маклеод утверждает, что "памятник Джеймсу Уатту, установленный в 1834 г., и мероприятия по сбору средств [1824-1834 гг.], связанные с ним, повысили осведомленность о новой технологии и помогли сформировать более позитивное отношение к ней". То, что Грамши назвал "историческим блоком", должно постоянно обновляться, как будто это машина, подверженная быстрому износу - сама настоящая книга является примером таких риторических инвестиций в обновление.

 

Я, однако, не привожу вольных аргументов в пользу "культуры" как объяснения успеха в Северном море. Джек Гуди, знающий толк в культуре, яростно осуждает "неточные объяснения "культурного сдвига", ... которые ничего не дают, поскольку опускают любой фактор человеческой преднамеренности, агентности и оставляют причинность в руках слепой, не думающей "культуры", которая изменяет модели в соответствии с другими "институтами" (функциональный анализ) или с базовой формулой (структурный анализ)". Ландес, выступающий за культуру, тем не менее мудро замечает, что "культура не стоит особняком. Экономический анализ лелеет иллюзию, что одной веской причины должно быть достаточно, но детерминанты сложных процессов неизменно множественны и взаимосвязаны". Первая большая работа по экономике, которую я написал в колледже, была бездушной атакой на концепцию социального психолога Дэвида Макклелланда "потребность в достижении". Я был второкурсником, очень мудрым дураком и воображал, что не согласен с МакКлелландом. Ландес действительно согласен с МакКлелландом, и к настоящему времени я отношусь к аргументам МакКлелланда и Ландеса с гораздо большим уважением, чем в 1962 году. (Жаль, что сейчас я не знаю столько же, сколько знал в те догматически-материалистические девятнадцать лет). Нельзя просто отбросить сакральное и социологическое (переменные S) в пользу исключительного внимания к профанному, прозаическому и ценовому (переменные P). Именно это пытались сделать экономисты со времен Джереми Бентама - с некоторыми успехами и множеством глупостей. Для правильной научной работы необходимо контролировать все переменные, а не просто молиться, чтобы переменные S не вмешивались в процесс, коррелируя с членом ошибки. (При этом, однако, мы с Ландесом вернулись бы к нашему четырехдесятилетнему спору о числах. Он сказал бы, что переменные S не поддаются измерению. Непоседа.)

Проблема в том, что культура, измеряемая или нет, поразительна и, по иронии судьбы, непредсказуема именно потому, что она является инструментом человеческой деятельности. "Культура может все изменить", - часто говорит Ландес. Хорошо. Давайте проведем мысленный эксперимент, чтобы проверить, как культура может "все изменить". Не стоит использовать ретроспективу. Предположим, что в одной очень отсталой стране - назовем ее R - признанная церковь решает навести порядок в литургии, устранив некоторые старые искажения в священных текстах. Группа верующих, сами по себе тупо консервативные во всех отношениях, отвергает новую литургию: их не интересует применение мысли к текстуальной критике. Что из нижеперечисленного предсказывает ваша социальная теория? (1) Установление враждебно относится к этим старообрядцам. (2) Старообрядцы уходят в самоизоляцию. Результат? Либо (3) старообрядцы погружаются в нищету и безвестность по причине (1) и (2). Либо (4) старообрядцы становятся доминирующей силой в экономике страны на ближайшие два столетия, что обусловлено (1) и (2).

Причудливый сценарий, разыгравшийся в России XVII века, дает правильный ответ на нашу викторину: (1) и (2); затем не