века до и века после него. Милль не предвидел, что пирог будет гораздо больше, настолько сильна была хватка классических экономических идей в его сознании - даже в 1871 г., даже после того, как он всю жизнь наблюдал, как пирог становится гораздо больше. В другом месте он говорит: "До сих пор сомнительно, чтобы все сделанные механические изобретения облегчили дневной труд любого человека" - странное утверждение для издания 1871 г., когда сократился детский труд, повысилось образование, механизировался сбор урожая и даже сократилась рабочая неделя15.

Иными словами, Милль был слишком хорошим классическим экономистом, чтобы признать явление, не согласующееся с классической экономикой. То, что национальный доход на голову может утроиться в столетие после 1871 г. в условиях роста населения, не является классической возможностью, а шестнадцатикратный коэффициент в Великобритании с XVIII в. до настоящего времени он рассматривал бы как научное достижение. Поэтому классики от Смита до Милля уповали на повышение эффективности производства за счет треугольников Харбергера и на более справедливое распределение доходов за счет совершенствования закона о бедных. Следует отметить, что во многих своих поздних взглядах Милль предвосхитил социал-демократию, т.е. мнение о том, что пирог в конечном счете относительно велик и поэтому мы должны уделять особое внимание его распределению. То, что рост пирога превзойдет треугольники Хар-бергера, которые можно получить за счет повышения эффективности, или ломтики Тоуни, которые можно получить за счет перераспределения, не было классической теорией политической экономии. Не пессимизм Милля, а оптимизм Маколея 1830 г. оказался правильной исторической точкой: "Мы не можем абсолютно точно доказать, что ошибаются те, кто говорит нам, что общество достигло поворотного пункта, что мы пережили свои лучшие времена. Но так говорили все, кто был до нас, и с таким же очевидным основанием".16 Пессимистичные, кальвинистские и пруденциальные экономисты-классики, пессимистичные, кальвинистские и романтические противники индустриализации того времени, такие как Гете (в его мрачных настроениях), Карлайл (придумавший само слово "индустриализация") и Рёскин, и кальвинистские и мальтузианские противники современного экономического роста в наши дни тоже не достигли успеха, с научной точки зрения.

 

Глава 41

 

Различие между буквально консервативной точкой зрения, согласно которой перераспределение ресурсов дает незначительное улучшение, может быть, если быть осторожным, и радикально-либеральной точкой зрения, согласно которой человеческому воображению открывается безграничный простор, когда оно становится дигнитивным и свободным. Как отмечает моя коллега, историк и литературовед Астрида Тантилло в своей книге "Модернизмы Гете", объединяющей темой литературного и научного творчества Гете является "принцип компенсации", или (как увидел физик Герман фон Гельмгольц в "Фаусте") физический закон сохранения энергии - то, что экономист называет "дефицитом", "кривой производственных возможностей", "компромиссами", "TANSTA-AFL", "альтернативной стоимостью". Посмотрите на поэму Гете "Метаморфозы животных" (Гете, который был также высшим государственным служащим в Веймаре, считал себя ученым, а также поэтом, романистом и драматургом):

 

Поэтому, если вы видите, что какое-то существо обладает определенным преимуществом, сразу же задайте вопрос: В чем недостаток, который его портит?

Ищите недостаток, постоянно спрашивая; тогда вы сразу найдете ключ к миру становления.

 

В поэме он применил принцип дефицита и к социальному миру, причем с энтузиазмом, достойным его современников, первого поколения классических британских экономистов: "Пусть эта прекрасная концепция власти и предела, ран-дома / Венчура и закона, свободы и меры, порядка в движении, / Дефекта и блага принесет вам высокое удовольствие" (1:163). И в прозе в других местах:

 

Мы увидим, что структурный диапазон природы имеет предел. . . . К одной части нельзя ничего добавить, не вычитая из другой, и наоборот. . . .

 

В этих границах формирующая сила действует самым удивительным, почти капризным образом, но никогда не может вырваться из круга или перепрыгнуть через него. . . . Если [природа] хочет позволить одному иметь больше, она может это сделать, но не без того, чтобы отнять у другого. Таким образом, природа никогда не может влезть в долги, а тем более обанкротиться. (12:120-121)

 

Но, как замечает Тантилло по поводу этого отрывка, "сам принцип демонстрирует наличие двух противоречивых элементов в игре. В зависимости от точки зрения, мир можно рассматривать либо как свободный (как, например, когда животное меняет свою форму под влиянием творческого импульса), либо как детерминированный (из-за издержек и ограничений этих изменений)". Гете ставит Фауста в положение, позволяющее подтолкнуть прогресс, как средство его критики. Однако Гете не совсем консервативен в этом вопросе, поскольку признает, что прогресс есть прогресс, хотя и подчеркивает, как и многие романтики, цену возможностей - например, души. Ясно одно (и Тантилло отмечает, что Гете говорит об этом), что сам по себе принцип компенсации не позволит добиться настоящего прогресса. По-настоящему прогрессивная эволюция (говорил Гете) требует творчества, а не компромиссов. Именно это и произошло на Западе.

Вначале было слово. Свободное новаторство, возглавляемое буржуазией, наконец-то стало респектабельным в народной речи. Так, например, купцы, машинисты и фабриканты северо-западной Европы впервые были возведены в ранг "джентльменов" (а дамы, бывшие когда-то "женщинами" или "фрейлинами", были приглашены к участию). Человек среднего достатка постепенно стал называться словом, которое раньше было уделом праздных и родовитых. Если уж на то пошло, то некоторые из праздных джентльменов в Голландии, Англии, Шотландии и британских колониях, а через несколько десятилетий даже во Франции, занялись торговлей и новаторством. Левеллер Уильям Уолвин (1600-1681 гг.) был вторым сыном землевладельца, а его дед был епископом, но он отказался от имени "джентльмен", которое принял его старший брат, в пользу простого "купца", в Лондоне, где он научился этому ремеслу. В 1680 г. вигский торговец сукном и политик Слингсби Бетел писал, что "Англия имеет ... преимущество перед всеми другими странами ... в том, что ... воспитывает младших сыновей джентльменов, а иногда и дворян, в министерстве, юриспруденции, торговле и медицине без ущерба для их дворянства". В 1733 г. Вольтер, который сам сделал состояние на спекуляции, писал, что в Англии "брат пэра не считает торговлю ниже себя... . . В то время, когда граф Орфорд [т.е. Роберт Уолпол] управлял Великобританией, его младший брат был не более чем фактором в Алеппо". Швейцарский путешественник писал примерно в то же время, что "в Англии торговля не считается чем-то унизительным, как во Франции и Германии. Здесь люди хорошего рода и даже звания могут стать купцами, не теряя касты "5 . Он говорил об этом буквально: во Франции и Испании дворянин, уличенный в торговле, мог быть лишен звания, "унижен", тогда как в Англии, отмечал Бетел, "глашатаи [не] требуют в таких