– А что, – усмехнулся Торопцев, – говорят, голодание весьма даже полезно…

Тут они увидели приближающегося к ним Валеру и смолкли.

– Тссс… – шепнул, как матерый подпольщик, Гриша. – Никто ничего…

Валера, как обычно в последнее время, был под градусом. Лицо его местами было багрово, а местами бледно, на светлых участках особенно отчетливо проступали коричневые рябинки.

– Ну что? – навис он над сидящими и лежащими. – Допрыгались? Доскакались?

– Угу, – мрачно буркнул Роберт.

– По домам, значит? – Валера был настроен философски. – Дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону…

Молчание.

Валера постоял, покачиваясь с носка на пятку.

– А жаль, – вдруг проговорил он как-то слишком трезво и грустно. – Честное слово, жаль, я уж вроде как привык к вам. Жаль… Ладно, пацаны, не унывайте, – он вдруг, словно опомнившись, махнул рукой и поспешно засеменил куда-то.

– Ничего, – многозначительно сказал ему вслед Дима Васильев, – еще не вечер…

СРОЧНОЕ ДЕЛО

У Валеры действительно имелось срочное дело, которое никак нельзя было откладывать.

У Валеры болело сердце. Дальним краешком сознания он понимал, что нельзя так пить, что он губит себя, но это и впрямь был очень дальний краешек, самый-самый, который и сознанием трудно было назвать, и мысль как бы почти не имела отношения к нему персонально, а была вообще, сама по себе, хотя и отбрасывала некоторую тень, которую он чувствовал.

Сердце ныло и ныло, особенно ночью, а то вдруг замирало, словно останавливаясь, и тогда на Валеру накатывал панический ужас – ему казалось, что все, пришел его последний час: сознание уплывало куда-то в темноту, будто в колодец падал…

Спешил же он к той самой полуразрушенной церковке, где были оставлены конфискованные у Артема иконки. Осторожно пробравшись через груду разбитых кирпичей в знакомый пролом, он свернул за выступ, туда, в тайный свой угол. Здесь, в прохладе, дышать стало как будто легче, сердце тоже вроде отпустило. Он достал из кармана спички, чиркнул и, высоко поднимая руку над головой, дотянулся до уже наполовину сгоревшей свечки перед иконами. На этот раз пламя вспыхнуло сразу, попрыгало, поизвивалось и успокоилось.

– Матерь Божья, прости мне грехи мои, правда, прости грешного! Раньше вот душа болела, теперь вот сердце… Правда, больно мне, больно, совсем плохой стал… Умру я скоро, чувствую, совсем здоровья во мне не осталось. Я вот только думаю, за что меня так… Может, это я за кого-нибудь из предков расплачиваюсь, говорят, такое бывает. Только разве от этого легче? Помоги, святая заступница, не отрекайся! – Тут голос его неожиданно утратил просительные нотки. – А если нет, то и не надо. Перебьюсь как-нибудь, хотя, если честно, обидно. Жизнь наперекосяк. Ведь не самый же я плохой человек, чтоб со мной так. Конечно, я слабый, сам знаю, но ведь и я зачем-то появился на белый свет, и меня мать рожала в муках – не просто же так! Или… Или все так – случайно и невпопад? Родился – пожил – умер… Словно тебя и не было… Какой тут замысел?..

Свечка оплывала перед иконой, отбрасывая на нее отблеск пламени, лик был темен, таинственен.

Валера осенил себя крестным знамением раз, другой, третий, потом вдруг, тяжело качнувшись, стал медленно оседать на пол. Побледневшее лицо покрылось капельками пота, словно он только что проделал тяжкую, утомительную работу. Сердце гулко, лихорадочно билось, то замедляясь, а то, наоборот, резко ускоряясь.

Валера прижал ладонь к левой стороне груди и так держал, пытаясь унять.

СУД ЛИНЧА

– Ты твердо уверен, что это он? – Роберт пристально, зло сощурив глаза, смотрел на Билла. – Ты уверен?

– Да больше и некому. – Васильев знал этот взгляд Роберта, спокойный холодный взгляд бешенства, всегда изумлявший его. – Все сумки перерыл в поисках какой-то иконы, которую у него, дескать, свистнули. Он, кстати, скорей всего и капнул, что тебя ночью не было. Возле палатки весь вечер увивался и про тебя спрашивал.

– Так… – взгляд Роберта стекленел, наливаясь мрачной решимостью.

Разговор происходил в их палатке.

– Да что ты можешь ему сделать? – сказал Васильев. – Он же здоровый как бык, у него и шея как у быка. Только если ночью устроить ему темную, а? Кстати, неплохая идея. Во, молодец Билл! – одобрил он сам себя, не дожидаясь реакции Роберта. – Выдернем колышки у палатки, а потом… Самый кайф, пусть выясняет после, кто его уделал. Ну что? – уже не терпелось ему.

Роберт продолжал молчать, что-то обдумывая. Потом сказал:

– Годится.

– Во! Я же говорю, отличная идея. Хорошо бы он сам еще и вход зашнуровал, совсем бы блеск, – все больше воодушевлялся Дмитрий. – Ловушка для медведя. Пусть побарахтается.

– Ладно, – мрачно оборвал Роберт. – Ну чего шумишь?

– А что? Кто нас тут может услышать? – не унимался Дмитрий.

Роберт не отвечал.

– Может, еще кого позовем – повеселиться, – предложил Дмитрий.

Роберт отрицательно махнул головой.

– Сами управимся. Много народу – мало кислороду. И не колышки надо выдергивать, а просто веревки перерезать, чтоб все быстро. Главное, чтоб вопить не начал.

– Во сколько? – Дмитрий нетерпеливо взглянул на часы.

– Часа в два-три, – сказал Роберт. – Он поздно ложится, надо чтоб уснул покрепче. Главное – не проспать.

– Не проспим, – сказал Дмитрий. – Я внутренние часы на два поставлю. У меня биологические часы очень точные. Когда решу проснуться, тогда и просыпаюсь. Тютелька в тютельку. Даже если очень спать хочется. Представлю себе циферблат со стрелками на нужном часе – и готово.

– О’кей, – сказал Роберт. – Заметали.

В ту ночь Артем заснул довольно поздно, даже поздней, чем обычно, ночные бдения для него стали привычкой. Он был самой настоящей «совой», ночь для него с первых студенческих лет стала главным временем для работы – тишина, покой, никто не мешает, хочешь читай, хочешь пиши. Кандидатская диссертация почти вся была написана им ночью. В коммуналке, где он жил вдвоем с матерью, это было спасение. Правда, вставать сущая мука: голова как чугунный чан. Но постепенно и к этому привык.

Здесь, в экспедиции, приходилось вставать вместе со всеми, не то что в Москве, где не обязательно было бежать по звонку на работу, институт позволял. Здесь же ночью при свечке не очень поработаешь – глаза устают, так что он и ложился не поздно, хотя уснуть сразу все равно не удавалось, – лежал, закинув руки за голову, думал, а утром оставался неприятный осадок, как если бы потерял напрасно очень много времени. В этом они, кстати, сходились с Софьей, та тоже была «совой», и свет в окошке амбара горел далеко за полночь. Иногда Артем этим пользовался: когда еще лучше поговорить, как не в эти часы ночной тишины? Слова сами собой получаются тихие, вкрадчивые, задушевные. Особая близость устанавливалась во время ночного разговора. Да и эти «фраера», как окрестил про себя Артем ребят, не шмыгали вокруг.