– Ты вернулась…

Почему-то в это не верится, почему-то она видится таким же привидением, как сестра. Теплый, живой, дрожащий призрак.

– Все вернулись. Все кончено.

Снова кашель сотрясает мое тело. Я торопливо отстраняюсь, почти скатываюсь с койки. Мне страшно поранить Эмму, случайно ударить, ушибить, как, видимо, я сделал вчера, когда она так торопливо, явно напуганная, сбежала от меня. Я корчусь на полу и не даю ей приблизиться, закрываюсь руками. Спазмы горячие, колкие, стремительно лезут к горлу, становясь все удушливее. Я содрогаюсь особенно яростно. Хриплю. И…

– Сэм!..

Кровь, снова кровь. Капли на полу, и там же ― длинное угольно-черное окровавленное перо. Откуда?.. Я тяну к нему руку. Оно тут же обращается в прах.

– Господи… ― потираю лоб. ― Ты… не пугайся. Только не пугайся.

И не убегай. Ты так мне нужна. Хоть кто-то. Но, кажется, она и не собирается убегать.

– Все кончено, ― тихо повторяет Эмма и тянет меня назад, на постель. ― Кончено, Сэм. И… тебе можно отсюда выйти. Я взяла ключ Винсента и открыла дверь. Пойдем?

Она глядит с улыбкой, ласково, но не как прежде. Это отстраненный взгляд, взгляд матери или сестры, и еще взгляд кого-то, сожженного дотла, а потом вмороженного в лед. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный ученый из старой книги о монстре, вставшем из мертвых во имя безумного эксперимента. Ее ― мою, но чужую ― уже не воскресят слова:

– Ты просто мое спасение. Если бы я знал. Эмма…

Я целую ей руку, сжимаю тонкую кисть меж ладоней. Когда-то я совсем не видел ее, а теперь она не видит меня, даже улыбаясь и прижимаясь лбом к моему плечу. Но это минута почти покоя, странного покоя, какой бывает лишь после светлого, мирного пробуждения на рассвете ненастной ночи. И я не смею прервать ее, ведь по-настоящему проснулись мы оба. Дурной сон, может, был общим для всего города. Но уже взошло солнце.

…Ветер гуляет по улицам. Он утешает меня, слепого ребенка, потерявшего и себя, и всех, кто меня любил. Сам я, наверное, разучился любить вовсе, этот дар забрала Джейн. Эмма ― нежная, милая, мертвая Эмма ― его не вернет. И все же…

– Побудь со мной. Поговори. Пока никто не пришел.

Я прислоняюсь к стене, увлекаю ее за собой. Если кто-то и должен выпустить меня, пусть это будет тот, кто столько защищал мою жизнь. Его нужно наконец поблагодарить. А сейчас…

Отдохни, Эмма. Я буду с тобой. Буду слушать твой шепот, молитвы или плач. Если только ты захочешь. Ведь мы уже не сумеем ничего забыть.

Я вижу наяву то, что недавно ― удивительно недавно! ― воображал, спеша с Эммой в Оровилл. Амбер Райз только что рухнул на мою старую софу и лениво щелкнул пальцами. Вино не прилетело. Теперь он досадливо морщится, приоткрыв один яркий желтый глаз.

– Либо твой погреб пуст, либо я устал.

– У меня нет погреба. ― Присаживаюсь рядом. ― Есть кладовая.

– Так, может, заглянешь туда? ― Он продолжает нагло глядеть снизу вверх. ― Знаешь, тяжелая у тебя работа. И как ты занимаешься этим каждый день?

– Хм, каждый день мне не приходится лечить покусанных и подстреленных. Разве что кто-нибудь упадет с лошади или перепьет. Такие сюрпризы устраиваешь мне только ты.

Он сердито жмурится и втягивает голову в плечи. Мне немного стыдно за слова, тем более, сейчас я думаю совсем не о том, что Великого, будь он неладен, не помешало бы скинуть на пол и выставить, а затем хорошенько поспать. Я уже ищу, чем смягчить сказанное, когда слышу:

– Извини, док. Я ведь не думал, что так будет. Клянусь, я…

Просто хотел жить, девочка с ветвями плюща в волосах сказала что-то подобное. Сказала, и злость, горечь, все, что всколыхнуло ее признание, погасло в моем сердце. Я в который раз вспомнил: каждому своя правда. А в отчаянном крике жрицы было очень много того, что Амбер, слепой легкомысленный Амбер, не слишком умеет ценить, даже замечать, ведь он всегда видел и будет видеть себя сердцевиной мира, любого мира, где бы ни обосновался. Впрочем…

– Кстати, Мильтон. Про советника… это было серьезно. Я хотел попросить тебя остаться.

…Впрочем, что-то он все-таки видит. Правда, это напоминает взгляд в бинокль.

– Твои мозги, твой характер, ― воодушевленно продолжает он. ― Ты должен стать сенатором или президентом, например. Или…

– Я врач, ― отзываюсь мягко, и мы встречаемся глазами. ― И хочу дальше быть врачом.

– Ну… ― Он пожимает плечами. ― Ты нашел бы, кого лечить в свободное время. Уж поверь. Медицина у нас была так себе: все, кого отец любезно не исцелял, хворали в сезон Дождей так, что…

– Хворают, ― поправляю я, и он осекается. ― Хворают, Амбер. Они все еще там, они живые. А ты больше к ним не попадешь, ты не знаешь об их судьбе ничего. Тебя это не тревожит?

Меня ― тревожит, ведь я видел только, как захлопнулась дверь. Слышал, как Эмма, тщетно силясь заплакать, шепчет: «Умерли… умерли…». Амбер ничего не объяснил, он отрешенно глядел куда-то в пустоту, а потом коротко спросил: «Помощь нужна?». Перевязывая раненых, мы тоже не говорили; теперь же он болтает, как мне кажется, о чем-то не о том. Но…

– Нет, ― спокойно отвечает он. ― Не тревожит. У них все будет хорошо. Неси херес.

– Ты так себя убеждаешь? ― спрашиваю даже скорее сочувственно, чем раздраженно. ― Амбер… Великий ты или нет, но провидец у вас, если не ошибаюсь, попугай. Ты просто… ушел. Мы все ушли оттуда, ничего так и не сделав. И мы не можем знать…

– Можем, ― удивительно ровно, мягко отзывается он и поднимает руку. На ладони зажигается искра. ― Можем, потому что все время, что я то лежал в одном ящике, то выбирался из других, о моем мире заботились.

И он бы его так не оставил.

– Ты о…

Он кивает.

– И я бы выпил за него, Мильтон. Правда, выпил бы.

Странно это ― пить за врагов, да?

Странно. И по-своему правильно. Мы поняли это еще под Петерсбергом.

…Я ведь вспомнил его там, в башне, ― индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.