…Не должен. Но едва увидев величественно выпрямившегося вождя, едва встретившись с ним глазами, я просто бью.

Швыряю в него горсть пламени, из горла вырывается вопль. Мильтон кидается ко мне с какими-то увещеваниями; я не глядя простираю вторую руку, ― и его вместе с Кьори отбрасывает в угол, к каким-то обломкам, к ящику, напоминающему мой реквизит. Нет, не его, но я не успеваю осознать это до конца: пламя, обретя красный оттенок, возвращается стремительным изгибом плети.

– Амбер! ― Доктор и Эмма кричат с разных сторон.

– Эйриш! ― Еще один зов. И это не Мэчитехьо.

Голос женский, похожий на Эммин, знакомый. Отскочив, вскинув руки, рассыпав пламя кристаллами кровавого льда, я наконец сознаю: за вождем не одна из тех, кого я в бешенстве назвал чертовыми сестричками. Их там две. И если Эмма дрожит, и пытается отползти, и тянет за рукав белого платья ту, что рядом, то она…

– Оставь его! Прекрати!

Джейн вскакивает, встает со Злым Сердцем плечом к плечу. Не такой я видел ее с Кьори у Саркофага: в волосах Исчезающего Рыцаря цветут бутоны земных цветов, она в одежде, в которой могла бы венчаться. Она напоминает сестру, в свою очередь надевшую древние доспехи, но глядит с яростью, с той, которой нет даже на изнуренном лице вождя. И я понимаю: она не отойдет. Не отойдет, потому что жрица была права.

– Эйриш! ― снова Джейн зовет меня. ― Пожалуйста…

– Прочь.

Я зажигаю над ладонью новый сгусток пламени, лилового. Вождь, напряженно наблюдая за мной, зажигает два ярко-зеленых ― они бешено вращаются друг вокруг друга, отблески пляшут на потолке. Я должен опередить его, во что бы то ни стало. Это единственная мысль, единственное расплывчатое осознание: я наконец убью его. Я жил этим, это предрешено, и…

– Джейн! Стой!

Голос. Я слышу его впервые за много лет, слышу, и в голове оживают чужие сказки у костра. Мой рот сам болезненно кривится, зубы впиваются в губу. А Исчезающий Рыцарь уже между нами ― стоит, раскинув руки, подобно Изувеченному Богу с креста. Пламя моего фиолетового шара пляшет на ее лице, зелень тех, что вьются над рукой Мэчитехьо, дрожит в волосах. Он шагает вперед. Но останавливается по велению легкого качания головы.

– Прекратите. ― Отчетливо, как удар клинка. ― Оба.

Джейн подступает ближе, еще ближе ― теперь я смотрю только на ее босые ноги. Они впервые не сбиты в кровь, и вся она действительно другая. Я почти заворожен, почти понимаю, почему мой народ пошел за ней, почему вышивал на знаменах и одежде ее лицо. Но…

– Предательница.

Она не отшатывается.

– Никто. Никого. Не предавал, Эйриш. Никогда.

Я тоже делаю шаг. Она ― не призрачная, воскрешенная ― тянет руку. Еще немного, и она обожжется или вовсе сгорит, как солдат, чье лицо все еще в моей памяти. Но она не боится.

– Эйриш, он не враг. ― Голос тише, мягче. ― Ты должен узнать, зачем твой отец в ту ночь отправился на празднество, почему без тебя. В чаше… из которой должен был пить вождь, был яд. Он уцелел, когда…

«Как бы ты не увидел что-нибудь скверное». Слова с той стороны двери, в которую я колотил. Они ожили. Я должен закричать: «Молчи!». Но я не могу.

Джейн не заканчивает. И не нужно, как не нужно задаваться вопросом, не лжет ли она, не пытается ли сберечь жизнь своему любовнику, своему… спасителю, видимо, так. Да, мне не нужны доказательства: не нужен мешочек кореньев, которые отец всегда носил при себе, не нужна чаша. У меня есть сказка. Я рассказал ее сам.

Пламя гаснет. Силы оставили меня.

– И однажды отец сказал ему: «Если не перестанешь убегать, я убью всех друзей, с которыми ты играешь!» и убил первого друга. И второго. И третьего. И так раз за разом, пока не остался последний, самый старый друг. Король пришел к тому другу, а тот взял ― и сам его убил. Рукой его были боги. Они не прощают неволящих и подлых.

Я говорю, глядя ей в глаза, и она бледнеет. Мой голос хрипнет и глохнет, то взлетает, то падает. На последнем обрывке последней фразы я понимаю, что смеюсь, а из глаз катятся бессильные, злые детские слезы. Конечно, Джейн. Я знаю, сам знаю. Спасибо. Всегда… знал?

Я оседаю на колени. Я не перестаю смеяться, смех выворачивает нутро. Ну же. Смотрите на глупого принца, заслужившего только гроб, смотрите все. Хлопайте, как его пустым мистериям, он это заслужил. Он тоже хлопает сам себе.

– Эйриш, не надо, так ведь… не должно было быть. Ничего. Нет…

Я начинаю падать, но, подступив, она вдруг обнимает меня, ласково шепчет: «Не должно… и не будет». Она юная, юнее меня; глупо думать подобное, но объятья похожи на материнские. Я склоняю голову ей на плечо, и ослабевает тугой узел в груди. Я совсем не знал родительских объятий. Но именно так иногда, в горестные ночи после отцовских наказаний, я их представлял.

– Ты не слышал меня, ― тихо звучит рядом. Он тоже высится надо мной, зеленый огонь давно потух. ― А потом и я перестал слышать тебя. Мне жаль.

Мне тоже, вождь. Я не был со своим народом, каравшим королевских убийц. Не был, но решил мстить, не за отца, а за свободу, которую потерял. Я обезумел… и безумен по-прежнему, потому что тогда не сказал и других слов, нужных и честных. Мне тоже есть, за что просить прощения. Оно уже ничего не изменит для мира, но, может, успокоит мою душу.

– А я видел в тебе того, кем ты мне не был, не обязан был быть. А потом ты превратил меня в того, кем я больше всего не хотел становиться. Я… возненавидел тебя. И потерял. Прости.

Вождь касается моих волос, проводит по ним ладонью. Он часто делал так у огня, когда я слушал, как храбрый воин Голубая Сойка с братом Диким Котом скитался по Лунным Землям и искал себе самую красивую невесту. Я говорил, что тоже сбежал бы, если бы было куда; Мэчитехьо отвечал, что мир огромен, но ― горечь появлялась в голосе ― нет ничего хуже, чем в конце концов понять: лучшим местом был дом. Дом… я вздрагиваю, оборачиваюсь. Мильтон и Эмма в стороне, не вмешиваются, и только теперь я вспоминаю: если у моего первого мира есть теперь шанс на покой, то второй умывается кровью. По моей вине.

– Что случилось? ― Двое, мать и отец, каких у меня никогда не было, спрашивают это вместе. Я не успеваю ответить.

– Милая… я убила не только тебя. Звери… они там…

Кьори подступает на робкий шаг. Взгляд находит Джейн, чьи руки до сих пор касаются моих плеч. Лица обеих застывают: слова не должны были, не могли прозвучать здесь, сейчас. Джейн, тихо охнув, отворачивается, точно ей больно смотреть. Ей действительно больно.

– Оставь меня, Кьори, ― звенит в тишине. ― Оставь в покое…

– Оставлю! ― почти вой, отчаянный и высокий.

Жрица отшатывается и хватает ветвь плюща, тянущуюся под волосами. С силой дергает, рвет и потерянно глядит на упавший зеленый завиток. Она забыла или не знает: полукровке недостаточно оборвать цветы или побеги, чтобы погибнуть. Это несет боль, но не смерть.