– Давай присядем под той перголой, закажем сыра и белого вина, – предложил Ван. – Пусть Виноземцевы обедают нынче à deux.[328]

Из музыкального ящика несся джунглевый дребезг, раскрытые сумки тирольской пары стояли в неприятной близи, и Ван заплатил лакею, чтобы тот отнес их столик на настил отставного причала. Ада залюбовалась водоплавающим населением озера: хохлатой чернетью, черной, с контрастно белыми боками, отчего эта утка приобретает сходство с человеком (это сравнение и все остальные принадлежат Аде), выходящим из магазина, зажав под мышками по длинной картонной коробке (с новым галстуком? с перчатками?); черные их хохолки напомнили ей голову Вана – четырнадцатилетнего, мокрого, только что вылезшего из ручья. Лысухи (которые все же вернулись) плавали, странно дергая шеями, совсем как идущие шагом лошади. Мелкие нырцы и нырцы покрупнее, с венчиками, задирали головы, принимая позы отчасти геральдические. У них, сказала Ада, замечательные брачные ритуалы – застывают лицом друг к дружке, вот так (подняв присогнутые скобками указательные пальцы), – вроде двух книгодержателей без единой книги меж ними, и поочередно встряхивают отливающими медью головками.

– Я спросил тебя о ритуалах Андрея.

– Ах, Андрей так рад тому, что увидел всех этих европейских птиц! Он заядлый охотник и замечательно знает западную дичь. У нас на Западе водится симпатичнейший мелкий нырок с такой черной ленточкой вокруг толстого белого клюва. Андрей называет его пестроклювой чомгой. А вон та, крупная чомга, говорит он, это хохлушка. Если ты еще раз так скривишься, когда я произнесу что-либо невинное и, в общем, не лишенное интереса, я при всех поцелую тебя в кончик носа.

Чуть-чуть искусственно, не в лучшей манере Ады Вин. Впрочем, она мгновенно поправилась:

– Нет, ты только посмотри, чайки играют в курятник.

Несколько rieuses, из коих некоторые еще не сняли летних шляпок, тесных и черных, расселись, хвостами к пешеходной дорожке, по идущим вдоль озера вермильоновым перильцам и поглядывали одна на другую, желая выяснить, у кого из них хватит храбрости усидеть при приближении нового пешехода. Когда Ван и Ада приблизились, большинство сорвалось и слетело на воду; только одна дернула хвостом и как бы присела, но скрепилась и осталась на оградке.

– По-моему, мы всего один раз наблюдали этот вид в Аризоне – есть там одно место под названием Солтсинк, такое рукодельное озеро. У наших обычных чаек совсем другие кончики крыльев.

Хохлатая чомга, поплавав в отдалении, начала медленно-медленно, очень медленно тонуть, затем вдруг рывком нырнула за рыбой, показала белое брюшко и пропала.

– Почему, собственно говоря, – спросил Ван, – ты не дала ей хоть каким-то способом знать, что не сердишься на нее? Твое фальшивое письмо вконец ее расстроило.

– Пах! – воскликнула Ада. – Она поставила меня в совершенно дурацкое положение. Я еще могу понять ее озлобление против Дороти (добронамеренной дуры, – дуры достаточной, чтобы предостеречь меня насчет опасности «заражения» каким-то «лабиальным лесбианитом». Лабиальным лесбианитом!), но чего ради Люсетта отыскала в городе Андрея и рассказала ему, что она-де близкий друг мужчины, которого я любила до замужества? Лезть ко мне со своей воскресшей любознательностью он не посмел, зато нажаловался Дороти на Люсеттину неоправданную жестокость.

– Ада, Ада, – простонал Ван, – избавься ты наконец от этого мужа и от сестрицы его, избавься сию же минуту!

– Дай мне пару недель, – сказала она, – я должна вернуться на ранчо. Невыносимо думать, что она станет рыться в моих вещах.

Поначалу обоим казалось, что все происходит по наущению какого-то доброго гения.

К великому Ванову веселью (безвкусным проявлениям которого его любовница не потворствовала, их, впрочем, не порицая), Андрей до конца недели пролежал в жестокой простуде. Дороти, прирожденная сиделка, значительно превосходила Аду (которая, сама никогда не болея, терпеть не могла возиться с человеком не только посторонним, но к тому же и хворым) в готовности ухаживать за больным, к примеру, читая потеющему, задыхающемуся пациенту старые номера «Голоса Феникса»; однако в пятницу гостиничный доктор спровадил Андрея в ближайший «американский госпиталь», где его не разрешили навещать даже сестре «вследствие необходимости постоянного выполнения рутинных анализов», – а скорее всего, потому, что бедняга пожелал бороться с бедой в мужественном одиночестве.

В следующие несколько дней Дороти от нечего делать затеяла шпионить за Адой. Она была уверена в трех вещах: что у Ады имеется в Швейцарии любовник; что Ван приходится ей братом; и что он устраивает для своей неотразимой сестры тайные свидания с мужчиной, которого та любила до замужества. То утешительное обстоятельство, что по отдельности все три догадки были верны, но, как их ни смешивай, приводили к нелепым выводам, служило для Вана еще одним источником веселья.

«Три лебедя» защищали их бастион с фланговых крыльев. Всякий, кто пытался пробиться к ним – во плоти или в виде бесплотного голоса, – получал от портье или его приспешников ответ, что Ван вышел, что «мадам Андре Виноземцев» здесь никому не известна и что все, чем может помочь прислуга, – это передать сообщение. Спрятанный в укромном боскете автомобиль выдать присутствие Вана не мог. В первой половине дня он пользовался только служебным лифтом, из которого можно было попасть прямо на задний двор. Не лишенный смекалки Люсьен быстро научился распознавать контральто Дороти: «La voix cuivrée a téléphone», «La Trompette n’était pas contente ce matin» и тому подобное. Затем потворщица-судьба взяла выходной.

Первое серьезное кровотечение случилось у Андрея в августе, во время деловой поездки в Феникс. Упрямый, своенравный, не блещущий умом оптимист, он решил, что это у него кровь пошла из носу не в ту сторону, и скрыл случившееся ото всех, дабы избежать «дурацких разговоров». Уже многие годы Андрея донимал сочный кашель курильщика, потребляющего по две пачки в день, но через несколько дней после «носового кровотечения», выплюнув в раковину умывальника красный комочек, Андрей решил покончить с сигаретами и ограничиться цигарками (сигариллос). Следующая contretemps произошла в присутствии Ады перед самым отъездом в Европу; Андрею удалось избавиться от окровавленного платка до того, как его заметила Ада, однако она запомнила, что муж встревоженно сказал: «Вот те на». Веруя, подобно большинству эстотцев, что самые лучшие доктора обитают в Центральной Европе, Андрей наказал себе – на случай, если опять станет кашлять кровью, – повидаться в Цюрихе со специалистом, о котором он слышал от члена своей «ложи» (как называлось место, где встречались собратья-стяжатели). Американский госпиталь в Вальве, стоящий бок о бок с русской церковью, выстроенной Владимиром Шевалье, двоюродным дедом Андрея, оказался достаточно хорош, чтобы установить запущенный туберкулезный процесс в левом легком.

В среду 22 октября, сразу после полудня, Дороти, «отчаянно» пытавшаяся «обнаружить» Аду (которая, нанеся обычный визит в «Три лебедя», решила провести пару небесполезных часов у Пафии, в салоне «Прически и прикрасы»), оставила Вану записку, которую тот получил лишь поздним вечером, вернувшись из поездки в Сорсьер, что в Валлисе (около сотни миль на восток), где он купил виллу для себя «et ma cousine»[329] и поужинал с бывшей владелицей виллы, вдовой банкира мадам Скарлет и с ее белесой, прыщавенькой, но приятной дочерью Эвелин, – быстрота, с которой совершилась покупка, похоже, эротически возбуждала обеих.